Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо
А потом он указал на широкий мостик, который перекидывался с набережной на высокий борт возвышающийся над гранитными плитами метров на десять. По этому мостику они взошли на палубу. Следом, с некоторой опаской, взошел Вихрь, волоча за собой телегу.
Палуба действительно была чисто прибрана, все кто находились на палубе: моряки, боцман, еще какие–то помощники, все они деловито суетились, что–то убирали, перетаскивали какие–то сундуки. Но завидев Йорга все выпрямились и приветствовали своего капитана громкими выкриками.
Одетые просто, но не неряшливо, все они выделялись крепким сложением; грубые, обветренные лица, некоторые поросли щетиной, у двоих или троих лица были обезображены старыми шрамами, а у одного из них к тому же один глаз был закрыт черной повязкой, совсем как у пирата.
Йорг подтолкнул Филиппа и Ярослава вперёд:
– Вот новые в нашей команде! Если кто их обидит – будет иметь дело со мной, а вы меня знаете…
Моряки закричали что–то в одобрение, некоторые засмеялись, а что касается Филиппа и Ярослава – они так и сияли счастьем.
…Через полчаса над палубой прогремели команды Йорга и был поднят якорь, поднят мостик и наконец, словно белые облака – пали вниз паруса. Корабль тут же загудел весь, словно действительно был он живым существом, которое долгое время было приковано к берегу якорем и теперь когда наконец якорь был поднят, а паруса словно крылья распущенны, теперь это огромное создание словно освободившись из плена, разгибало с этим гудением могучие затекшие от долгого бездействия мускулы… Вот прошли эти мгновения и «Черный ястреб», двинулся вперед.
Ветер подул сильнее, растрепал Алешины, выросшие уже до плеч, русые волосы. Он смотрел то вперед, на раскрывающийся пред ним с каждым мигом все шире и шире простор, то на белые паруса, которые так походили на расправленные могучие крылья, то на широкую набережную покрытую толпами народа, телегами и конями. Пристань удалялась, удалялся и таял в чарующем пении моря и шум города.
Сзади подошел старец Дубрав, но ни Алеша, ни Ольга даже не заметили этого. То что видели они поглощало все внимание…
В тот день небо было покрыто огромными, устремленными куда–то вверх словно исполинскими горами, плотными и оттого темными в своем центре кучевыми облаками, однако по краям они были покрыты золотистыми каемками, над которыми сияло высокое весеннее небо, было ветрено и оттого эти огромные обрамленные золотом горы не стояли на месте, а, меняя свои величественные формы, летели куда–то к горизонту, где волнистая поверхность моря сходилась с небом – там облака словно бы ныряли в морские глубины. Из частых широких разрывов между этими облаками лились к водам светло–золотистые солнечные потоки – там, где по волнам бежала тень от облаков, воды оставались темными, там же, где эти потоки сталкивались с морем, воды сияли переливчатым, идущим, из самых глубин янтарным светом, словно там, в глубинах лежали огромные горы янтаря, словно все дно было усеяно им и каждый из этих камешков сиял из морских глубин, посылая свои лучи навстречу солнечным – там, где эти лучи сходились, трепетала, словно живая, золотая дымка.
А впереди сияющие стяги солнечных лучей падали к водам словно дождевые потоки, там паруса кораблей, и больших и малых, и близких и совсем дальних, едва видимых бороздили морские просторы.
– Ну вот, как получилось. – вздохнула Оля. – Я даже и не успела с ней попрощаться…
– Ты о чём? – Алёша обернулся к ней, и тут увидел, что по её гладким щекам медленно одна за другой скатываются слёзы.
– О земле, матушке родимой… Я ведь собиралась в последний раз поцеловать её, милую мою, но вот не получилось… Я ведь дочь её, словно берёза. Прощай, прощай, матушка…. А родители наши – как то они там…
– С ними всё хорошо! – грянул за их спинами, взволнованный этим разговором Дубрав. – Они, конечно, волнуются, ждут вас, но с ними всё хорошо, не волнуйтесь…
* * *
К вечеру даже высокие стены Орелграда стали лишь едва видными, неясными возвышенностями над волнистой линией горизонта, и то – видно их было лишь в те мгновенья, когда очередная волна, словно рука исполина, приподнимала корабль.
Алёшино и так уже истощённое тело, мучила теперь ещё и морская болезнь – он, борясь с забытьём, весь страшно пожелтевший, исхудалый, лежал в отведённой ему каюте, и держался за Олину руку с таким отчаяньем, с каким утопающий, измождённый долгим борьбой со штормом, держится за какую–то последнюю, прибившуюся к нему доску. Оля, если и мучилась морской болезнью, то никак не выдавала этого – она сидела подле своего возлюбленного, рассказывала сказки, всякие смешные истории – а сказок и смешных историй она знала огромное множество…
Она шутила и смеялась столь звонко, ясно, сильно, искренне, что и Алеша не удержался и сам немного посмеялся; но в конце концов иссушённое тело и ледяной продавливающий медальон в сердце одолели его – Алёшины глаза потемнели, и он вдруг застонал страшным, нечеловеческим стоном:
– Олечка!.. К Мёртвым берегам уносит! Страшно–страшно мне, Олечка!.. Уже нет сил бороться!.. Так страшно – Олечка, не выпускай – так страшно!..
– Я буду с тобою – ты только помни – я всегда рядом…
– Только бы вернуться. Только бы ещё раз увидеть тебя! Да когда же всем этим мученьям конец наступит…
* * *
Алёша уже знал, что, когда он вновь окажется в Мёртвом мире – его там будут ждать, приветствовать восторженными криками; и действительно – именно так всё и было – в глазах клокотал мрак, а кругом клокотали, накатывались на него, погребали под собою, эти восторженные, исступлённые вскрики, в которых чаще всего грохотало слово: «Вернулся!!!». С некоторым усилием ему удалось приподнять руку, и с гораздо большим усилием – припомнить на чём здесь остановилось безумное действо.
– Слушайте меня! – крикнул он и с болью, и с отвращением, и всё ещё не видя ничего, кроме клубящегося бесформенного марева. – Я не хочу слушать никакие ваши уговоры – не останусь! Если начнёте перечить – разгневаюсь. Ослеплю вас… – Чунг в подтверждение этих слов полыхнул золотистым светилом – послышались испуганные и восторженные выкрики. – Немедленно – ведите меня к этому вашему морю, перевозите! Я задыхаюсь! Воздуха! Во–оздуха!!!..
В том зале, в том громадном исковерканном, вывернутом дворце в котором он находился, вообще то не было так душно, чтобы так задыхаться – но к Алёше возвращалось зрение, и чудилось ему, будто нагромождения тех уродливых каменных форм, созиданию которых полностью посвящали себя эти карлики, надвигаются, сжимаются со всех сторон, и уже невыносимо тесно, он в острогранном каменном мешки, который сейчас раздробит его, подобно чудовищным челюстям. Сердце билось прерывистыми скачками, лёгкие, казалось окаменели – Алёша слепо выставил пред собою руки, и хрипел:
