Глен Кук - Жестокие цинковые мелодии
Все это происходит в отложениях ила. Отложения покоятся на известняке, который залегает в этом месте гораздо глубже, чем под районом пивоварен. Дракон, должно быть, находится в одной из пустот под илом.
— Ты меня запутал, Старые Кости. Возможно, ты даже сам запутался.
Сарказм — это признак…
— Признак раздражения теми, кто не хочет признавать, что сам не знает, о чем говорит.
Как тебе угодно. Можешь пойти и поиграть по своему плану. А когда вернешься, разработаем новую стратегию.
Похоже, его раздражало то, что мне так и не удалось внятно изложить хоть кому-нибудь теорию дракона.
Вот было бы интересно порыться как-нибудь в старых записях и посмотреть, не замешаны ли логхиры каким-нибудь образом в сдвигах древних времен?
Паленая нагнала меня в прихожей, когда я облачался в мою новую бобровую шубу с царского плеча.
— Вы снова уходите? На ночь глядя?
— Нужно сделать кое-что в «Мире». Когда там никого не будет.
— Правда?
— Да. А что?
— Я надеялась спросить у вас кое-что. Я могла бы пойти с вами.
— Мне нужно проделать это в одиночку. Может, завтра вечером поговорим. — Я отворил дверь и вышел.
Дверь сердито захлопнулась у меня за спиной.
Старые Кости воздержался от подсказок. Я решил, что это связано с бухгалтерией. Паленая без особой охоты, но продолжала ею заниматься.
93
Ребята Плоскомордого работали на совесть. Что они доказали, схватив, скрутив и едва не разорвав меня на части, когда я попытался проникнуть в темноте в театр. Хорошо еще, я не давал заткнуть мне рот кляпом достаточно долго, чтобы они успели понять: я тот самый тип, который приносит им деньги.
— Ну что с тобой делать, Гаррет? — буркнул Тарп. — Я бы несколько дней переживал, если б мои парни тебя убили.
— Это утешает.
— Так в чем дело?
— Я собираюсь провести некоторое время в доме — посмотрю, что там происходит, когда в нем нет толпы.
— Ты уверен? Ладно. Я всегда говорил, что шары у тебя крепче, чем мозги. Скажу ребятам, чтобы бежали к тебе на выручку, если услышат визг.
— Спасибо, Плоскомордый. — Я не стал напоминать ему, что ни одна душа на улице не услышала визг Белинды Контагью. Мне и самому не хотелось этого вспоминать.
Фонарь я позаимствовал в казарме. Он подозрительно напоминал те, которыми пользовались в театре.
В вестибюле «Мира» я нашел и зажег еще две лампы, которыми строители освещали рабочие места в темное время суток. Отбрасываемые ими круги света почти не разгоняли темноты.
Я соорудил себе сиденье из досок, расположился поуютнее и принялся ждать.
Ждать пришлось недолго.
Красивая женщина в давно вышедшем из моды платье выступила из темноты. Она улыбалась: она явно обрадовалась, увидев меня. Сердце подпрыгнуло у меня в груди. Мы давно дружили. Она села рядом со мной на доски так, что маленькая лампа стояла между нами. Элеонора.
— Я угадал верно, — произнес я. — Это сработало.
— Сработало. Но тебе может не понравиться цена. Не исключено, что это конец.
Я протянул левую руку к ее правой, но остановился на полпути. Я так и не решил пока, хотел ли я узнать.
— Возможно, не стоит.
— Угу.
— Тебе показалось бы, что рука реальная. Я сейчас такая же реальная, как тогда, когда мы познакомились. Но ты теперь связан другим обязательством.
Да, связан. А ведь называл ее когда-то своей невестой.
— Ты права. Но ты не знаешь, насколько это сильно — то, что я испытывал к тебе.
— Знаю. Потому я все еще здесь, с тобой.
Моя рука снова дернулась к ней. Она не отстранилась. Никто не мешал мне коснуться ее.
Вместо этого я поднял руку, чтобы смахнуть влагу с левого глаза.
— Ну, и что мы знаем о драконе? Ты наверняка в курсе. Ведь именно он создал эту женщину, как я и надеялся.
— Это не дракон. Это вообще не сравнимо ни с чем, что тебе известно. Это огромно, и неспешно, и так чуждо тебе, что ты даже представить себе не можешь, насколько. И древнее всего вообразимого. Время для него ничто. И оно никогда не обитало в других местах, только здесь, глубоко под землей.
Я не испытал особого возбуждения от того, что прав-то оказался я. То, что это не дракон, возможно, лишь все усложняло.
Мне показалось, я слышу тихую, очень тихую, на самой грани воображения музыку.
— Ты мог бы называть это божеством, — предложила Элеонора. — Оно обладает некоторыми божественными атрибутами. Впрочем, это было бы самое причудливое божество из всех, что грозили когда-либо нашему миру.
— Были ведь и другие подобные этому. И до сих пор, возможно, есть.
— Другие? — Лицо ее осветилось каким-то внутренним светом.
Я рассказал ей все, что знал.
— Другие.
Не уверен, что, общаясь с призрачным двойником Элеоноры, я разговаривал непосредственно с этим созданием, но наверняка та знала все, что знала она. И наоборот.
Оно, это сознание, ощущало эмоции, хотя и не знало их источника. Оно плохо представляло себе мир наверху, но ощущало чувства существ, что попадали в ту часть «Мира», до которой оно дотягивалось. Оно создавало призраки, отображающие и провоцирующие эмоции. Большая часть их обернулась неприятными зеркалами.
Снова музыка, на сей раз чуть громче. Я начал беспокоиться.
— Все в порядке. Оно просто сосредоточивается, чтобы лучше видеть и понимать.
— Что это такое? Попробуй объяснить понятнее.
— Я не знаю, есть ли в языке слова, способные это описать. Это что-то вроде плесени. Или грибницы. Оно питается органическими веществами ила, просачивающимися вниз вместе с водой. Оно огромно. Оно может тянуться на сорок или пятьдесят миль вдоль реки.
— Там, где скальное основание лежит глубже?
— Да. И это одно единое существо, обитающее в темноте и сырости.
Музыка сделалась еще чуть громче. И ничего металлического, лязгающего в ней не слышалось.
— Оно не разумно в человеческом понимании, — продолжала рассказывать Элеонора, — но у него есть мысли. И с помощью этих мыслей оно формирует свой мир. — Она встала. — Мы не можем снова сделаться такими, какими мы были, любовь моя, но мы можем провести эту ночь как старые друзья, какими мы стали теперь. — Она протянула руки. — Ты не против?
— Я не против. Это будут не Гаррет и Элеонора. Это будут Танфер и то, что живет внизу. И они будут флиртовать.
Прикосновение Элеоноры оказалось реальным. И теплым как жизнь. Это потрясло меня. Это меня напугало. Теперь я слышал музыку отчетливее — не жестокий цинковый лязг, но нежную мелодию, насвистываемую волшебной дудочкой. Музыку, не похожую ни на какую из тех, что слышал «Мир» прежде. Ни на какую из тех, что слышал раньше я. Музыку красоты, не гнева. И к дудочке добавлялись новые инструменты, они складывались в оркестр — великолепнее любого самого знаменитого оркестра.
