Мария Семенова - Тайный воин
– Найдёшь тётеньку Грибаниху, спросишь толику стыньки… Да вот по мошне ли выйдет покупка?
Ворон ушёл негодуя, полный решимости никакую Грибаниху не искать. И последних медяков у неё не лишаться.
Поперёк тропы, что вела прочь с Гадалкиного носа, протащились кувыки, стеная, точно души клятых изменников:
Вор Карман верёвки гложет,
На кобылу он возложен,
Люди добры, дайте грошик!
В зелейном ряду Ворон сразу почувствовал себя щенком, которого всякий носом в лужу суёт. Вот куда надо было сразу идти, когда в брюхе заныло! Озёрная капуста, квашеный и свежий горох, зелёный чеснок! Болотник сушёный, пареный и сырой. Даже водяные орехи в чешуйчатой скорлупе, таившей сладкую мякоть. Даже грибы, выраставшие в тёплых погребах белёсыми, неказистыми, но по-прежнему вкусными… И что дёрнуло убожника отсягнуть от истовой пищи? Высокому столу позавидовал? Съел, как украл, стыдобищей и аукнулось. А если б не на простом разведе, если б на орудье ради Владычицы?..
«Может, на то меня учитель и посылал…»
Ворон задержался возле грибов. Рассудил про себя: где-то тут должна была найтись и Грибаниха. Хотел уже начать спрашивать. Не успел.
С лобного места вновь подал голос бирюч. Не Окиница, но тоже возвещатель что надо.
– Почтить… новое правление… – разобрал издали Ворон. – По приговору… торговая казнь!..
Зелейницы зашумели все разом. Дикомыт сперва только понял, что бабоньки рады были мчаться прямо на площадь, да товар не пускал. Дело, некогда столь обыденное, что не каждый оборачивался взглянуть, вдруг поднялось межевым знаком у границы будущих дней.
– Вернулась Правда!
– Раньше что? Кто татя изловит, тот самочинно и лупит. Теперь на суд будем водить!
– А у судей всё сочтено…
– Законы книгами пудовыми, знай нужную открывай.
– Чему радуетесь, дуры? Молодые, жизни не видели!
– Любой татьбе роспись дана, за всякую покражу своя кара назначена.
– Не жила ты при Эдарге! И ты не жила!
– Будто плохо было? Обидней нынешнего?
– Законы-то святы, судьи супостаты…
– На тех супостатов есть люди посовестные!
– Хоть сядет царевич, будет кому кривду к порогу сложить.
– Закон – паутина: мухам погибель, шмель вырвется. Как жили, так и дальше жить станем!
Ворон уже не слышал болтовни торговок. Ноги быстро несли его к лобному месту, где снова собиралась толпа.
Кобыла
В самые лихие годы после Беды закон в Шегардае чтился всего один: что с бою взято, то свято! Но без конца так жить было негоже, и первыми, как ни странно, это поняли злостные враги судей и писаных правд – «люди посовестные». Помогли навести порядок, счесться ремеслом и соседством, прищучить или прогнать неисправимых бесчинников… С тех пор всё помалу вошло в берега. Каждодневными городскими делами распоряжались выборные старцы. Ради важных вестей и решений, как сегодня, выходили на вече.
Скоро в Шегардае снова будет царевич. Совсем скоро, но нужно всё-таки подождать. И городской державец будет, чтобы возглавлять большаков. Но тоже не назавтра, даже не через месяц.
А вот торговую казнь можно устроить прямо сейчас.
При старом правлении у лобного места возводили для бичеваний глядный помост. Со временем возродят и его, но сегодня обойдутся телегой. Большой телегой, чтобы поставить кобылу и ещё хватило места палачу – размахнуться кнутом и никого не ожечь!
Когда Ворон подоспел вместе с другими торжанами, сорвавшимися из зелейного ряда, телега как раз вкатывалась на площадь. В неё даже не стали закладывать оботуров. Облепили с разных сторон, катили просто руками.
– Ну, Карман! – приговаривали мужики. – Привык нашими пропажами жить, ещё нас же и запряг!
Крадун стоял одетый в белую рубаху без пояса, не связанный, не закованный. Придерживал на шее обмотанную верёвкой зелёную андархскую чашу: поличное. Кланялся на стороны.
– Простите, кого обидел, желанные! По делам лихим муки принимать стану!
– Как сечь будут? – спрашивали в толпе, где стоял дикомыт. – Неужто нещадно?
– Нет. Простая казнь, говорят. Всего десять кнутов.
– Что ж он в белой рубахе, словно на смерть?
– А для красы, для басы: праздник, чай. Первая казнь!
– Эх, беспамятные! На смерть-то обречённика в колодках выводят…
– Винен, люди добрые, винен кругом! – отбивая поклоны, кричал с телеги Карман. – Умел воровать, сумею по закону ответить! А тебе, господине Шегардай, благодарствую за великую честь!
– Десять кнутов всего? Не мало злыдарю будет?
– По судебнику вроде двадцать пять выходило.
– Люторад сорок требовал…
– Правда, что ли, благочестный вступился?
– Правда истая.
– Ведайте, люди добрые: ни зги я татьбой себе не скопил, пазуху прорывал, на сынка крадучи…
– По уму бы сороковичок влепить, да с обходом.
– Это казнь уже не простая будет, жестокая…
Ворон чуть не спросил, что ещё за обход, но тут же услышал:
– Окаянники, стари́ны забыли! С обходом только без пощады секут!
– Верно! У Позорных начинают, у Последних заканчивают.
Кто-то посмеялся:
– Полно вам кнуты считать. Темрюй с трёх ударов убьёт, если захочет.
– А не захочет – после сорока на своих уйдёшь, недоказнённый.
– И поди разбери, страшно порет или мягко кладёт!
Дикомыт уже не знал, на кого смотреть – на приговорённого или на палача. Темрюй стоял на той же телеге. Он был вправду тёмен, как туча. Чёрная борода по глаза, такие же волосы, курчавые, густой шапкой на лоб. Красная рубаха, немного линялая, с застаревшими сгибами, словно долго хранилась в сундуке. Рукава высоко закатаны на могучих руках. В правой – кнут: три аршина столбца, выплетенного из тонких ремней, медное кольцо, ещё аршин сменного хвоста из лосиной сыромяти, сложенной углом вдоль.
Мальчишки, бежавшие у телеги, задирали головы, с восторгом смотрели на палача. Для них он был героем, явившимся из древних времён. Взрослые переговаривались:
– Грозен стоит наш Темрююшка, прям беда.
– Пороть не разучился ли?
К палаческому искусству в самом деле очень редко взывали. Разве что удавалось изловить кого из лихих людей, шаливших в Шегардайской губе. Да и то последние годы смертников чаще выкупала Чёрная Пятерь.
Словно подслушав, Темрюй усмехнулся, двинул плечом… С отчётливым презрением глянул на мужиков, вроссыпь шарахнувшихся от телеги. Кнут взвился чёрной змеёй. Хвост с грохотом разорвал воздух, обрушился на доски настила. Брызнули щепки.
Карман, которого страшный кнут даже не коснулся, вмиг забыл хорохориться. Ахнул, упал на колени. Стал белее рубашки. Похоже, ему лишь теперь стало по-настоящему жутко. Ворон видел, как забегали его глаза. Он искал путь спасения, но, если бы сейчас народ раздался улицей и ему шепнули «беги», вряд ли, ослабевший, сумел бы даже с места сойти.
Ворон отметил взглядом парнишку, своего примерно ровесника, но узкоплечего и бесцветного, словно росток, проклюнувшийся в тёмном подвале. Жидкие волосики, едва намеченные усы… Этот единственный не бросился наутёк при взмахе кнута. Цеплялся за колесо, смотрел прозрачными, отсутствующими глазами:
– Отик… за что они тебя, отик…
– Жаль Заплатку, – вздохнул кто-то.
– А ты поди, утешь его, – весело посоветовали сердобольному. – Ни кошеля не найдёшь потом, ни пояса, ни штанов.
– Вот и пусть глядит, как отец кобылу нюхает, да мотает на ус. Самого положат, поздно будет.
Телега остановилась возле лобного места.
Темрюй нагнулся, что-то поднял с настила. Ворон увидел у него в руках толстую широкую доску с вырезом на конце для головы и двумя пониже – для рук. Знаменитая шегардайская кобыла выглядела очень старой. Тяжёлое дерево потемнело неравномерно, потёками с верхней стороны на нижнюю, оказывая как бы смутный отпечаток лежащего тела. Палач закрепил доску в упорах, повернулся к осуждённому:
– Раздевайся.
Голос, низкий, глухой, падал комьями могильной земли. Карман смотрел, не понимая.
– Раздевайся! – закричали ему. – Рубаху сымай!
Он всё не понимал. Темрюй поднял его, вытряхнул из тельницы. Полуголый вор ёжился, растерянно озирался, держал руками штаны, зачем-то усаживался на кобылу. Палач взял его за плечи, повернул, уложил, бессильного, вниз лицом. Заставил нагнуть голову в прорезь, обхватить доску, отчего на спине натянулась кожа. Привязал ремнями руки и ноги.
– Ну, держись.
Было тихо. Карман мелко дрожал, мышцы подёргивались.
Темрюй долго отступал прочь, волоча опущенный кнут. Жёсткий хвост шуршал по настилу: как есть пополам перерубит! Карман ждал удара, судорожно зажмурившись, из-под век текли слёзы. Палач прянул вперёд. Выучка позволила Ворону увидеть его движение, почти по-воински отточенное, скупое и совершенное.
