Е. Кочешкова - Шут
Шут много думал о словах наставницы. С того дня он стал пристальней вглядываться в лица тех, кто волею судьбы оказывался рядом с ним. Он будто вновь впервые вышел за стены монастырской обители и жадно изучал окружающий мир, на сей раз ища в нем не подтверждения собственной слабости, а понимания и родства…
К сожалению, служанка Мила была не из тех, с кем интересно общаться, поэтому ни о каких добрых отношениях с соседками речи не шло. У подружек друг от друга секретов нет, а Шуту имелось что скрывать, и он по-прежнему оставался чужаком…
Ночи в каменном бараке были холодны. Шут кутался в кусачее шерстяное покрывало и с тоской вспоминал свою теплую комнату в Чертоге, милую скромницу Мирту, которая так старательно топила камин для господина Патрика, и белое одеяло из шкур неведомого зверя… Он доподлинно знал, что его покои так и остались пустовать со всеми вещами прежнего владельца. Всякий раз проходя мимо, Шут с тоской стискивал челюсти, напоминал себе, что он больше не господин Патрик, что едва ли когда-нибудь еще сумеет появиться во дворце в своем истинном обличии.
Но в глубине души все-таки таил надежду, что когда чары будут сняты, король поймет как жестоко и несправедливо обошелся со своим любимцем. И может быть окажется еще не слишком поздно…
Нет, Шут не стыдился своей новой жизни, он всегда с уважением относился к любому труду. Но уставал он сильно. Драить полы и окна оказалось гораздо трудней, чем выступать перед публикой… Может быть потому, что за этот труд ему никогда не перепадало ни одобрительных возгласов, ни восторженных дамских вздохов. И, если делалось совсем невмоготу, Шут вспоминал гостиную с цветными витражами, переливчатый смех Элеи и добрые проницательные глаза Ваэльи. Вспоминал тот вечер, когда научил королеву играть в кости, и утро, когда Руальд покидал Острова.
Их расставание было странным… Накануне вечером Элея так и не спустилась в тронный зал, где давали прощальный ужин. Сказалась заболевшей. Но на следующий день, когда корабль уже отчаливал, Шут с удивлением увидел ее на пирсе. Королева стояла поодаль от всех, кутаясь в неприметный серый плащ. Навряд ли кроме Шута кто-нибудь узнал ее, ибо даже он сам не столько рассмотрел лицо Элеи, сколько почувствовал, что это она. Почувствовал и уже не смог оторвать глаз от высокой стройной фигуры, которая все стояла, покуда он мог видеть берег…
Когда он вспоминал об этом странном, невыразимо грустном прощании, ему становилось легче… и даже бесконечная анфилада закопченных подсвечников в королевской гостиной начинала казаться не такой ужасной.
Впрочем, если уж брать по большому счету, жилось Шуту не так и плохо. По крайней мере лучше, чем в темнице или под безымянным могильным камнем… Именно последнее было наиболее вероятно — облаву на него устроили по всем правилам. За голову преступника назначили такой порядочный куш золотом, что людей со светлыми волосами и хрупким телосложением хватали одного за другим. Многие горожане теперь даже в тавернах не обнажали голов, опасаясь оказаться в телеге городской стражи только за то, что от природы белокуры. А Шут в это время надраивал себе каменный пол в королевской уборной да прислушивался к разговорам за стеной, первым узнавая, какие меры будут предприняты для его поимки. Господин Торья зачастил к Руальду, и то, что он говорил, Шуту очень не нравилось. Не потому, что министр оценил его голову в сотню золотых, нет, просто слова этого человека казались ему ядовитыми, точно споры гриба-червенца. Чувство тревоги рядом с ним обострялось неимоверно, терзая Шута хуже, чем головная боль.
Торья всегда казался ему опасней любого головореза. Шут был почти уверен, что именно этому человеку обязан своим нынешним положением. Именно его должен благодарить за стылые ночи в холодном бараке, за бесконечный страх, цыпки на руках и приставания кривоглазого Фрема.
Фрем был кухонный. Выполнял там самую тяжелую работу — таскал баки с водой, ворочал огромные котлы, да и так просто — 'подай-принеси'. Девушкам он не нравился. Но не от того, что один глаз у него был со здоровенным бельмом, а в силу исключительной своей непроходимой глупости. Почему он на Милу этот глаз положил, для Шута осталось загадкой. Может быть именно потому, что плоховасто видел и не смог толком разглядеть, с кем дело имеет. А может, решил, будто по уму новая служанка — как раз ему ровня.
Когда в один из обычных серых дней Мила наведалась в сарай за ведром, Фрем решил, что настал его час. Шут едва не обезумел от ярости, когда широкая крепкая лапа ухватила его за зад. Он до боли закусил губу, чтобы не разразиться самыми грубыми ругательствами, какие только знал. Прежде Шуту даже в голову не приходило, что с женщинами могут обходиться и вот так. Боясь выдать себя голосом, он развернулся и попросту залепил Фрему оглушительную затрещину.
И попятился прочь, взвинченный, сраженный тем, что сделал.
— Э, Мила… ну ты чего? — кухонный обиженно потер щеку. Такого обхождения от тихони-служанки он не ожидал. Что уж говорить про самого Шута… Все внутри у него клокотало от возмущения и… изумления самому себе. Он, беспомощный, невыносящий насилия 'уродец' Виртуоза, впервые по-настоящему поднял руку на другого человека. Тот кучер не в счет, его даже трогать не пришлось…
Дрожа, он отступил вглубь сарая, а Фрем все стоял, раздумывая не повторить ли попытку. Судорожно сглотнув, Шут схватил какую-то здоровенную палку, что так удачно подвернулась под руку и, выставив ее перед собой, сказал наконец кривоглазому все, что думал о его приставаниях и о нем самом. Получилось коротко и визгливо — как раз по-бабьи. Недоуменно пожав плечами, Фрем развернулся и вышел из сарая, сердито хлопнув за собой дверью. А Шут еще несколько минут стоял, сжимая побелевшими пальцами черенок метлы.
'Это я. Я. Шут, — ему казалось, если он перестанет твердить свое имя, то и впрямь забудет, кто он есть. — Я, — повторял он. — Я… — а сам с ненавистью смотрел на метлу, которая стала неизменной спутницей его новой жизни. Символом его бытия…
Фрем еще несколько раз пытался подковать к Шуту подковы, но вскоре понял всю тщетность этой затеи и угомонился. Только порой нет-нет да кидал в сторону Милы долгие обиженные взгляды.
4
Между тем, тихо и скромно, прошла свадьба тайкурской принцессы с Руальдом. Совсем немного гостей, закрытая церемония в дворцовом храме, скромный ужин в троном зале — только для того, чтобы уважить традицию…
И все же.
Нар стала королевой.
Полноправной властительницей, десницей короля. Теперь она сидела по правую руку от него и со спокойным величием взирала на тех, кто был достоин предстать перед монархом и его супругой.
