Дмитрий Скирюк - Осенний Лис
— Впрямь, вкось, какая разница, — ответил тот. — А что?
— Да так, — пожал плечами Ладош, — ничего.
* * *Бадья с водой дымилась посреди комнаты. Жуга поставил посох в угол, швырнул котомку на кровать. Отлил воды из принесенного с собой кувшина в кружку. Влана молчала.
— Мойся пока, — Жуга кивнул ей на бадью и протянул брусочек мыла.
— Но я не… Видишь ли, я сейчас…
— Я не для этого прошу.
— Ладно, — кивнула та. Нащупала завязки юбки. — Ты выйдешь?
— Нет, — Жуга покачал головой и пояснил. — Так надо.
Обострившееся обоняние травника еще на рынке уловило исходящий от девушки едва заметный характерный острый запах. Теперь же ясно можно было разглядеть и прочие признаки надвигающейся болезни. Огневка-сыпь. Жуга ругнулся про себя, недобрым словом помянувщи дуру повитуху, вздохнул и молча вывернул мешок. Достал и развернул тряпицу. Мелко нашинкованая смесь сухой травы, шурша, посыпалась на воду. Влана настороженно покосилась не него.
— Зачем это?
— Так надо. Ты мойся, мойся. И запоминай. Вот это, — он вытащил другой, поменьше, сверток, — будешь дважды в день запаривать и пить. Щепоть на кружку. Я сам готовил, можешь не бояться.
— А что это?
— Чтоб молоко скорее высохло. Болит, небось, в груди?
Влана покраснела.
— Н-да, — Жуга взъерошил волосы рукой. — Вот. Это тоже заваривай и растирайся на ночь. Боль… ну… которая там, тоже пройдет. Не перепутай только.
— Жуга, — девушка потупилась. Закусила губу. — Ты… Я хочу сказать, это был не твой… не твоя…
— Знаю, — отмахнулся тот. — Знаю.
— Откуда?
— Оттуда, — буркнул травник. — Я, может, неуч и дурак, но до девяти считать еще умею. Не было ему столько… Ладно, вылезай. Я отвернусь.
Жуга дождался, пока Влана не залезла под одеяло, раскрыл окно, с натугой приподнял бадью и вылил позеленевшую воду на улицу. Снаружи заматерились. Жуга захлопнул раму, погасил свечу и тоже забрался на кровать. Улегся спина к спине.
— Жуга, — позвала девушка негромко.
— М-м?
— Зачем ты нянчишься со мной, коль знаешь?
Жуга пожал плечами. В постели это получилось плохо.
— Бог знает, зачем.
— Ты вспоминал обо мне?
— Нет.
— Я… наверное, мне нельзя было так. Но как растить ребенка одной, без дома, без семьи, без денег? Холера тут еще…
Жуга промолчал.
— Злишься на меня?
— Нет.
— Жуга, я… — Влана вдруг повернулась лицом к нему.
— Что?
— Я… Нет, ничего, — она вздохнула. — Спи, Лис. Спи.
* * *Истошный крик взвился в полночной тишине, гвоздем буравя уши. Жуга вскочил, отбросил одеяло, одним движеньем натянул штаны и с посохом в руках метнулся к двери.
— Запрись и никуда не выходи! — крикнул он Влане. Перепуганная девушка сумела лишь кивнуть в ответ.
Кричала женщина, откуда-то снизу. Кричала долго, не умолкая. Корчма зашумела, просыпаясь. Захлопали двери. В нижнем зале было пусто. Жуга, едва касаясь ступеней, сбежал вниз по лестнице, где у дверей почти что сразу столкнулся с Ладошем.
— Кто кричит?!
— Что?
Ладош был в одном носке и в вязаной жилетке поверх ночной рубахи, в одной руке держал горящую свечу, в другой — мясницкий длинный нож.
— Кто кричит, спрашиваю?! — рявкнул Жуга, теряя терпение.
Хозяин указал ножом на дверь:
— Там. В комнате…
Дверь, запертая изнутри, не поддавалась. Жуга ударил раз, другой — с разбегу, расшиб плечо и выругался. За дверью притихли. Меж тем сбегался народ — большинство постояльцев корчмы, разбуженные криками, спешили вниз. Кто мог, пришел с оружием.
— Что тут творится?
— Кто кричал?
— Эй, господин Кинкаш, откройте! — позвал хозяин. Свеча в его руке дрожала. — Чего за шум у вас там, а?
— Кинкаш? — внезапно вскинулся Жуга.
— Ну да. Он поздно заявился, с девкой. А комнату всегда внизу снимает. Там, значит, и просторней и теплей, хоть и дороже…
— О, черт… Ломайте дверь! — Он обернулся. — Огня! Свечей несите!
Ударили. Еще. Засов слетел со звоном, дверь рухнула, толпа ворвалась в комнату и замерла, притихнув. Ладош наклонился, посветил свечой и спешно отступил назад.
— Силы небесные…
Девчонка на измятой и разбросанной постели была жива, лежала там без чувств в чем мама родила. На шее и груди темнели ссадины. Второе тело было на полу — высокий молодой мужчина лежал ничком, сжимая меч в руке. Кровь растекалась темной лужей. «Эй, рыжий! — донеслось из толпы. — Там, справа! Осторожней!», «Не двигайся!»
Жуга замер и медленно встал. Обернулся.
Посреди комнаты, щетинясь ломаными досками, темнел неровный провал подземного хода.
И в этот миг раздался смех. В толпе заоборачивались.
Хохотал Бертольд.
— Не… не меня! — выдавил он сквозь истеричный смех. — Перепутали! Ха-ха! Они перепутали!
— Дайте ему кто-нибудь по зубам, — хмуро бросил Жуга.
Смех сам собой умолк и перешел в икоту. Жуга присел и повернул лежащего на спину.
То был Кинкаш.
Кабатчик повернулся к людям.
— Бегите за стражей.
* * *— Зовут?
— Жуга.
— Откуда родом?
— С гор.
— Чей сын?
— Родителей не помню… да и не знаю.
— Так… Чем занимаешься?
— Странствую.
— Нищий?
— Травник я.
Градоправитель Маргена откинулся на спинку кресла, сложил ладони на животе и покрутил большими пальцами. Нахмурился, поворошил зачем-то лежащие на столе бумаги. Вздохнул.
Дело принимало неприятный оборот.
Илие Радулеску ходил в градоправителях не первый год, в народе слыл вельможей мудрым и справедливым, да и сам весьма гордился тем, что должность свою получил не за взятки и пустые обещания, а выбран был народом за вполне реальные, конкретные дела. Он был еще далеко не стар и не без основания рассчитывал пробыть на этой должности еще лет пять, а бог даст, и все десять, да видно не судьба: война, холера, разное другое прочее. Обозы прими да размести, да людей дай, чтоб охранять в пути, а то мародеров развелось. Провиант впрок тоже надо запасти, оружие, мануфактуру; стены городские укрепить, колодцы почистить. В ополчение людей дать. Та еще неразбериха. А тут еще вдруг — на тебе! — в трактире, в центре города прирезали боярского сынка, да так, что и следов не отыскать! До того ль сейчас, когда вот-вот османы к стенам подойдут?! Ну ладно, мужики да горожане подерутся спьяну, бывает, но такое… А еще яма эта дурацкая. Н-да… Вот и разбирай теперь, сиди и самолично дознавайся.
Он поднял взгляд на стоящего перед ним рыжего парнишку. Покосился на окно, где секретарь за столиком, согнувшись в три погибели и высунув язык от чрезмерного усердия, скрипел пером, записывая сказанное. Чернила так и брызгали во все стороны.
