Екатерина Казакова - Пленники Раздора
Один из них был замучен и погиб. Другой изуродован. Двое остались — так себе целы. Но то лишь на первый взгляд. А если задуматься? Да поглубже посмотреть? Что от них — тех, прежних — сохранилось?
Вот Велеш, помрачневший, жует пирожок. Вот Фебр, ещё бледный и тощий, но уже входящий в силу. Опять же она — Лесана — доска, а не девка. И будто бы им троим повезло — живы. И будто бы каждый беззаботен, а в душу глянешь, чернота там, пустота, юность погибшая и ожидание грядущей сшибки, в которой неизвестно ещё, уцелеешь ли.
— Лесана? — кто‑то снова окликнул её неуверенно, с робкой надеждой в голосе.
Так окликают давнего знакомого, с которым не виделись много — много лет, и оттого узнают его смутно.
Обережница снова оглянулась.
В нескольких шагах от неё стоял мужчина. Кряжистый, широкоплечий, с чёрной полуседой бородой и такими же волосами. Одет он был просто, почти бедно. Девушка видела этого человека впервые.
— Ты — Лесана? — уточнил незнакомец с неверием.
— Да… — растерянно ответила она.
— Дозволь с глазу на глаз поговорить.
Изумленная обережница отошла в сторону от ребят и волчицы, по — прежнему держа в руках блюдо с пирогами.
— Бери, — сказала девушка мужчине и не удержалась, спросила: — А ты кто? Звать тебя как? Не припомню, чтоб знакомы были.
Он улыбнулся, но пирожок взял.
— Звать меня Дивеном. пришёл я к Главе вашему. Но… услышал вот, как тот темноволосый тебя окликнул.
— Что тебе надо, Дивен? — по — прежнему ничего не понимая, спросила обережница. — Помощь какая?
Он смотрел на неё как‑то слишком пристально. Будто старался запомнить или напротив, воскресить что‑то в памяти, а потом сказал ни с того, ни с сего:
— Вы не очень с сестрой похожи…
Лесана усмехнулась. Ещё бы! Стояна — красавица в теле, с румянцем во всю щеку, с косами, лентами, серьгами…
— Я тут принес тебе кое‑что, — тем временем сказал Дивен. — Она просила передать, если встречу. Передать и поблагодарить.
Он порылся в скинутом со спины заплечнике и достал на свет вязаные носки.
Лесана взяла подарок, разглядывая с недоумением. Связаны крепко и ладно, плотные, теплые. Но зачем бы Стояне присылать ей носки, да ещё и с незнакомым старым мужиком? Эти вопросы рвались у обережницы с языка, и она уже была готова их задать, когда Дивен сказал:
— Спасибо тебе. За жену. За сына. Что не дала погибнуть. Вывела. Отпустила. Спасибо, Охотница.
Просторный двор Цитадели покачнулся у Лесаны перед глазами.
Девушка застыла, одной рукой нелепо прижимая к груди вязаные носки, а другой держа пустое блюдо. И гулкое эхо от сказанных Ходящим слов разлеталось в голове на осколки. «Спасибо, Охотница».
* * *Дивен провел у Клесха больше оборота.
О чем говорили, Лесана не ведала. Она в молчании проводила Ходящего до покоев Главы и весь этот путь проделала, прижимая к сердцу Зорянкин подарок. Что сказать — не знала, что спросить — наипаче. А потом просто ждала под дверью. Перебирала пальцами петли плотной вязки, пропускала работу в руках, гладила. Сама не понимала, что хочет нащупать или постигнуть.
Тепло родных рук? Да какие же они родные, если Зорянка даже имени своего не помнила и сестру не узнала?
Но, если не родные, то зачем этот подарок? Ничего в нём особенного нет. Носки и носки. Сколько их таких же в точности сношено, перевязано или вовсе выброшено?
Эти были колючие. Из чего их спряли? Обережница пригляделась — шерсть‑то волчья! Ну, конечно, откуда у кровососов взяться овцам или козам?
Потеха.
Но в горле ком, который мешает смеяться.
Когда Дивен вышел, Клесх кивнул поспешно встающей с узкой лавки Лесане:
— Проводи его к Славену. Переночует, а назавтра выведи из Крепости.
Девушка кивнула.
Они шли узкими переходами, мужчина за её спиной молчал. Внезапно, обережница не выдержала, остановилась и обернулась:
— Скажи, — Лесана никак не могла себя заставить посмотреть Ходящему в глаза и потому глядела мимо, за спину, — как вы назвали… ну… мальчика?
Во взгляде мужчины промелькнула улыбка:
— Радош.
Обережница, не зная, что на это сказать, только кивнула и двинулась дальше.
Славена с женой поселили в старых людских, за кузней. На кровососа вздели науз — заклинание наговорили на обыкновенный оберег. Со стороны ничего чудного — ладанка и ладанка. А чем на деле эта ладанка была, знали только Осенённые. Они же раз в луну мужика и кормили. Злобы к нему никто не питал. Ни злобы, ни небрежения.
Ходящий оказался ловок в изготовлении стрел и луков. Тем тут и занимался. Делал на совесть. Оружие у него выходило ладное, крепкое, послушное. Ратоборцы его оценили. Славена уважали за умелые руки, однако дружбы с ним по — прежнему никто из Осенённых не водил, людей же он сторонился сам.
А вот Ясна пообвыклась в крепости. Было ей тут по сердцу — народу много, есть с кем поговорить, всё веселее, чем одним на заимке куковать. Да и обжились они хорошо — старая людская, конечно, стояла опричь, но оттого тут было спокойнее и тише. На первом ярусе Славен обустроил мастерскую, а на втором его жена потихоньку обихаживала два покойчика.
Лесана как‑то однажды там была. Ясна обладала тем редким умением, которым всё‑таки наделена не каждая женщина — создавать вокруг себя тепло, уют и красоту.
— Славен! — позвала обережница, сунувшись в мастерскую.
— Чего? — он как раз собирался заневолить лук, но увидел Осенённую и работу отложил.
— Вот… Привела к тебе… Переночевать.
Ей было неловко, но лицо Славена озарила искренняя улыбка:
— Дивен!
Мужчины обнялись, и у девушки отлегло от сердца. Она уже собралась незаметно уйти, оставив Ходящих разговаривать, но в этот миг Дивен обернулся и сказал:
— Спасибо.
Лесана отвела глаза:
— Не на чем.
И сама не могла понять, отчего же на душе так погано.
…Утром, едва рассвело, она пришла за Дивеном. Он ждал, сидя на пороге. Старый заплечник лежал рядом.
— Идем, — сказала обережница.
Мужчина поднялся.
В молчании миновали кузню. Лесана спиной чувствовала взгляд Ходящего, понимала, что он ждёт от неё хоть каких‑то слов. Однако она упрямо молчала. Не было у неё слов. Горечь была. Стыд был. Глухая боль в сердце тоже была. А слов — ни единого. Возле конюшен кровосос удержал девушку за локоть:
— Охотница, послушай…
Она поглядела на него с мукой.
— Что?
— Слада… Зорянка то бишь, не так давно дочку родила.
Обережница молчала. В груди жгло и пекло, а горло словно стиснули ледяной ладонью. Зачем он ей это говорит? Что ей за дело до их детей! Захотелось вырваться. Захотелось развернуться и уйти, только бы не слышать никаких слов. Забыть эту встречу и давешний разговор. А носки треклятые сжечь! Что у неё — носков что ли нет?!
