Наталья Резанова - Золотая голова
Вот вкратце то, что я узнала. Или вспомнила, что в данном случае все равно. Но меня беспокоило не столько то, что я узнала, сколько то, что я забуду. Потеря памяти неминуема — об этом свидетельствуют все. Она никогда не бывает полной, она никогда не бывает окончательной. Но сроки беспамятства указаны самые разные. От нескольких часов до нескольких лет. Последнее обстоятельство и приводило меня в невообразимый, противоречащий всяким разумным объяснениям ужас. Нет, я не боялась забыть все то, что перечислено выше Это как раз волновало меня меньше всего Но все предыдущее…
Я понимаю — многие люди, прожившие такую жизнь, как у меня, были бы лишь рады забыть ее — столько в ней было низменного и безобразного. А я положить голову на плаху боялась меньше. Ведь мои воспоминания — и есть я. Та возможная «она», которая вернет себе положенную ей по праву силу и власть, но забудет мошенницу, водившую компанию с разномастным ворьем, барыгами и шлюхами и ставшую подругой неудачливого заговорщика, не будет мной. Какими бы мелкими ни представлялись и мои радости, и мои горести, я не хотела от них отказываться. А ведь это уже должно было произойти, если верить Тальви, когда он описывал, какими мы должны были стать по природе, если б нас не ослепляло невежество. Но или Тальви ошибался, утверждая, что мы — не люди, или я, узнав о себе истину, не перестала быть Нортией Скьольд.
Существовала и еще одна возможность, не предусмотренная ни одним автором отрывочных записок. Та самая наследственная память, которой обладаем мы все. Мой ребенок не должен потерять ее. Я чувствую, что сейчас наши силы удвоены. Он защищает меня, я защищаю его. И сумею защитить при переходе. А когда он подрастет, то откроет мне правду Такое меня отнюдь не прельщало. Услышать правду о себе — довольно мерзкую правду, надо признаться, — из уст собственного сына (у меня будет сын, я знаю это уже сейчас)? Переложить подобную ношу на плечи ребенка? Этого я не желала.
И тогда я принялась лихорадочно записывать все, что произошло со мной за последние восемь месяцев, начиная со дня несостоявшейся казни, — на оборотах листов из альбома, на полях «Хроники… « и книги Арнарсона. Пусть я, вместе со всем прочим, забуду и язык, на котором все это написано, — но стремление к распутыванию загадок и умение разгадывать головоломные записи должно же остаться?
Теперь и эти записи подошли к концу. Всем, что я узнала и что задумала, я постаралась поделиться с Тальви. Не уверена, что мои слова для него — не пустое сотрясение воздуха Он по-прежнему говорит очень мало. Все его красноречие и остроумие исчезли вместе с высокими амбициями и положением в обществе, словно были такими же его атрибутами, как роскошная одежда, чистокровные кони и дорогое оружие. А может, он просто слишком устает, чтобы разговаривать Ведь от меня сейчас особой помощи не дождешься. Но что-то изменилось после того, как я вернулась из аббатства Тройнт. Мне кажется, он не ненавидит меня больше, как это было в дни наших первоначальных скитаний, а может быть, и раньше. И не винит меня в своем провале. А я ведь, если подумать, и в самом деле во многом виновата. Но что толку в напрасных терзаниях? Прошлого все равно не изменишь. Зато можно изменить будущее. Наверное, я поняла смысл пословицы, приведенной в «Хронике потерянных лет». «Мужчины не поклоняются Луне. Женщины не поклоняются очагу». Дом строит и охраняет мужчина, он — хозяин, и у очага его почетное место. Но когда действительно надо решать, как поступать и куда идти, — дело за женщиной, и ведет ее Луна, вечно изменчивая и в изменчивости своей непреклонно постоянная.
Возможно, я не права. Хотя умение признаться в своей неправоте тоже может быть сочтено признаком непостоянства.
Так или иначе, мы с Тальви начали привыкать друг к другу. Мне его общество тоже не так тягостно, как прежде. Грустно, что для этого нам пришлось попасть из замка в землянку и каждый день проводить под угрозой мучительной гибели — не в пыточной, так от голода. Возможно, мы и при благополучной жизни со временем притерпелись бы друг к другу, было бы только оно в запасе, это время, да опять-таки — что тут гадать? Что произошло — то произошло.
Изменила ли нас моя беременность? Не знаю. Зато я знавала множество женщин, которые ненавидели отцов своих детей, и не меньшее количество мужчин, жестоко измывавшихся над беременными женами и любовницами. Так что судить не берусь. Важно другое. За двадцать лет, минувших с того дня, как я лишилась родителей, я совершенно уверилась в то, что такая женщина, как я, не способна иметь семью. А теперь она у меня есть. Возникшая странным, нелепым, чудовищным образом, но есть. И теперь я понимаю женщин, заявляющих, будто готовы на все ради семьи — сменить веру, поменять отечество, горы своротить. Я готова на то же — и на большее. И мне страшно.
Я не могу рассказать о своих колебаниях Тальви. Было бы верхом жестокости вываливать на него еще и это. Он и без того слишком много потерял. Должно быть у него хоть что-то, в чем он может быть уверен! Со временем он научится обходиться без моей поддержки, как вновь научился ходить без костыля. Но сейчас я ему нужна. И нельзя отступать.
Но иногда я на это почти согласна. Не оставить Тальви, нет. Но отступиться от своего решения. Просто покинуть наше убежище и поискать другое. Меня и раньше-то с трудом можно было опознать, а Тальви… кто узнает прежнего Гейрреда Тальви в заросшем грязном бродяге?
Однако этот выход, по размышлении, представляется мне ничуть не более безопасным. Я не верю, что в Эрде наступило спокойствие, не верю, что война с нашим исчезновением улеглась сама собой или пошла на убыль. Напротив, более вероятно, что она очень скоро придет и сюда, в предгорья, а переход на Юг… боюсь, в нынешнем состоянии мне легче пройти между мирами, чем одолевать горные дороги зимой.
Вероятно, Тальви это понимает и посему никогда не высказывается в пользу последнего решения. А может, потому, что помнит — он сам когда-то толкнул меня на путь возвращения. И, если бы у него хватало сил удивляться, он недоумевал бы, вспоминая, как я упиралась и отказывалась принимать на веру любой приведенный им довод.
Как мне объяснить ему, что все сказанное им тогда не имеет для меня ровно никакого значения? Что он там говорил — наследие изгнанников? Сила, власть, чудесные свойства, великие знания? Все это мужские игры. Вроде борьбы за титул герцога Эрдского. А мне нужно убежище, более надежное, чем землянка у Эрдского Вала. Место, где нас не найдут убийцы, кто бы ни принял на себя это обличье, где мы сможем прокормиться и не замерзнем, — а там, куда мы попадем, будет лето, там такой зимы, как у нас, вообще не бывает. И плевать мне на все верховные предначертания и Хрустальные Соборы, где нам вернут былое величие. Мне оно сейчас совершенно безразлично. Мне бы спрятаться, отсидеться в покое и родить. А там видно будет.
