Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств
А после закрыла глаза, дотрагиваясь до груди. Тишина. Ничто не билось под пальцами: моё сердце было уничтожено. Но там крылось что-то иное, давая жизнь плоти. Я могла чувствовать это. Камень Земли. Частичка жизни, порождённая смертью, полнящаяся бесчисленными возможностями. Вероятностями. Семя.
— Расти же, — шепнула я.
29. Трое
Как и у всякого рождения, вначале была боль.
Кажется, я исходила криком. Думаю, в то мгновение много чего происходило. Смутное чувство неба, кружащего водоворотом высоко над головой, день, исходящий по кругу в день, и ночь, и снова в утро, и всё — за долю вздоха. (И если так, значит, движмое было вовсе не небесами.) Ощущение, что где-то во вселенной бессчётное число новых видов ворвалось в жизнь на миллионах планет. Знание, что с глаз моих сочились слёзы. И там, где солёные капли орошали землю, мхи, и лишайники, и плауны расползались повсюду тягучим ковром.
Я не могу быть уверена ни в чём из того ощущенья. Я и сама менялась, где-то в тех измерениях, что не описать смертным языком. И тем повергая, захватив, большую долю разумения.
Но когда с изменением было покончено, я открыла глаза и узрела новое. Новые цвета.
Зала попросту пылала ими, раскалённая добела. Радужные переливы небесной плоти полов. Искрящиеся золотом вспышки от разбросанной вокруг стелянной крошки. Голубизна неба… водянисто-белая, но теперь сменившаяся такой живой бирюзой, синью впополам с зеленью, что я таращилась в изумлении. Никогда ещё, за всю свою жизнь, говорю вам, не видав столь насыщенной синевы.
Следом пришли запахи. Тело претворялось чем-то иным, менее телесным, чем воплощённое, но форма его в эти мгновения была по-прежнему человеческой… как и чувства. И что-то кроме тоже было другим. После жадного вдоха на языке рассыпался колкий привкус редких капель воздуха, сливаясь исподволь с налётом крови, что слоем покрывала одежды. Я дотронулась до неё кончиками пальцев и слизнула. Соль, ещё больше металла, слабо отдающие горечью и кислицей. Разумеется, я ведь была весьма далека от того, чтобы назваться счастливой, в последние-то дни, прежде чем умереть.
Новые цвета. Новые ароматы, витающие в воздухе. Никогда прежде я не понимала так чётко, как теперь, что значит — жить во вселенной, утерявшей целую треть от себя. Война Богов стоила нам много сильнее, чем лишь смертные жизни.
Никогда. Никогда больше, дала я обет, клянясь безмолвно.
Хаос вокруг застыл. Я не хотела ни говорить, ни думать, но нарастающее чувство ответственности толкалось в груди вопреки мечтательному забытью. Наконец, вздохнув, я сосредоточилась на окружении.
Слева от меня высились трое блистающих существ, сильнее прочих и много тягуче, гибче по форме. Я узнавала в них суть себя. Уставившиеся на меня с разинутыми ртами, с оружием, заледенелым в руках и когтях. Один из них вдруг переплавился иным обличьем — ребёнка — и вышел вперёд. Глаза его горели, широко распахнутые.
— М-мать?
Это слово не было моим именем. Я бы так и отвернулась равнодушно, не прийди на ум, что таковой жест ранит его. Почему то было так важно? Не знаю, но смутное чувство беспокоило меня.
Ответила взамен отрицающе:
— Нет.
И, поддавшись импульсу, протянула руку — взъерошить тому волосы. И без того вытаращенные глаза расширились ещё, чтобы набухнуть и плеснуться слезами. И он отстранился против, прикрыв лицо руками. Я не знала, чем успела задеть его, так что попросту поворотилась к прочим.
Ещё трое живых стояли справа… нет, вернее, лишь двое — и один полумёртвый. Тоже сиющие, хотя свет сей и крылся внутри, а тела были слабее и грубее, как недоработаные заготовки. И конечны. Я наблюдала, как истекает время умирающего, — слишком многие из плотских органов были повреждены, чтобы поддерживать жизнь. Даже оплакивая его, я чувствовала правоту смертности.
— Что это? — требовательно выплюнул один из них. Младщий, женщина. Её тяжёлый гаун и руки были забрызганы кровью. Братской кровью.
Другой же, старше по годам, подступивший к порогу собственной смерти, только слабо качнул головой, воззрясь в ошеломлении.
И вдруг ещё двое существ стали предо глазами, и у меня перехватило дыхание при их виде. Я не могла ничего поделать с собою. Так невозможно прекрасны были они, эти двое, даже за пределами оболочек, — понуждёные носить те, дабы взаимодействовать с этой гранью. Они были частью меня, роднёй, подобием, вместе с тем столь различные. Я была рождена быть вместе с ними, устраняя разрыв, пропасть меж двойни, — довершенье их замысла. И теперь стоять вот так, рядом… всё во мне жаждало запрокинуть голову и петь от радости.
Но что-то было не так, неправильно. Тот, кто ощущался светом, и спокойствием, и постоянством… он был весь цельность и великолепие. Однакож в сердцевине его сути таилась порча. Я глянула ближе и постигла внутри величье и громаду, внушающую ужас, — одиночество, снедающее сердце подобно червю, завёвшемуся в яблоке. Это отрезвило меня, и смягчило, ибо мне ведомо было, что значит чувствовать подобное.
Такая же пагуба крылась и во второй сущности, чья природа звалась (и взывала) тьмой и буйством, и дичью, и страстью. Но что-то большее было сотворено с ним; нечто ужасающее, пробирающее до кости. Сломленная и подавленная, душа его увязывалась, скованная, краеострыми цепями, силой стиснутая после в чересчур малый сосуд. Беспрестанная агония. Он неловко пал на одно колено, глядя тусклыми, помутнелыми глазами сквозь ломаную гриву волос, слипшихся от грязного пота. Даже собственное дыхание, редкое и учащённое, причиняло ему боль.
Непристойно. Непотребно. Но куда больше окорбительного бесстыдства было в цепях (я проследовала к их источнику) — и в том, что те были частью меня самой. Там крепилось ещё три других привязи, и одна из вела к шее существа, назвавшего меня Матерью.
Взбунтовавшись в отвращении, я рванула цепи, подальше от груди, желая разнести вдребезги.
Трое существ слева ахнули разом, ловя ртами воздух, (с)ворачиваясь в себя, как только могущество вернулось к ним. Их отклик, однакож, было ничем в сравнении с тёмной сущностью. Одно долгое мгновение он не двигался, только глаза ширились и ширились, покуда цепи слабели, спадали и рушились.
А затем швырнул голову назад и развергся криком, и всё существование пошло смещением. На этой же грани проявившись единым титаническим сотрясением шума и вибраций. Всё видимое разом скрылось из мира, сменившись мраком, глубоким и глубинном, — в избытке, чтобы свести слабые души с ума, длись он более сердцебиения. Тьма миновала ещё быстрее, уступая место чему-то новому.
