Артем Абрамов - Убей страх: Марафонец
Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребёнка:
— Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты всё равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?
— Ухожу, — согласился Чернов.
Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал своё дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Всё его общение — в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот ещё в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, ещё лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже — не общение… И в итоге: кто он для них? А так — некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек — оживший миф-функция…
Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг — привычно…), а его результата: куда попадёт. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлёт его нелёгкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь — фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…
Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.
Они сидели с Кармелем в Храме — аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый — о своём. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути — навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернётся, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это ещё предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит своё отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз — амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» — отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…
Впрочем, оставалась надежда на Сущего: кому, как не Ему, предусмотреть всё! Но Чернов понимал предельно чётко: плевать Сущему на Бегуна, который даже и на-все-времена. Путь пройдён, функция выполнена, а что там происходит в очередном смертном воплощении Вечного — это не царское дело. Пусть смертный сам выкручивается, на то он и смертный, чтоб ему сверху не помогали. Исторический ярчайший пример «верхнего» равнодушия — библейский мученик Иов.
— Не увидимся больше, — сказал Кармель.
— Не увидимся, — подтвердил Чернов.
— Спасибо тебе за всё, — сказал Кармель.
— Не за что, — не согласился Чернов.
— Мы же дома благодаря тебе, — сказал Кармель.
— Работа у меня такая, — поскромничал Чернов. Как там принято говорить: уходя уходи. — Пора мне, — заявил он, вздохнув тяжко, и поднялся.
И Кармель поднялся.
Постояли. Потом Кармель порывисто обнял Чернова, уткнулся носом куда-то в воротник спортивной куртки, надетой Черновым в дорогу, произнёс глухо:
— Не обижайся на нас, Бегун. Мы — просто люди. Со своими заботами, со своими мыслями… Они тебе мелкими кажутся, но сам пойми: мы — дома, а дел у нас — невпроворот. По сути, всё сначала приходится строить, всю жизнь…
— Я понимаю, — улыбнулся Чернов. Отодвинул Кармеля, держал ладони на его плечах. — Не трать слов, Хранитель. Вспомни Книгу: «И когда соберётся в новый Путь Бегун, не провожайте его и не лейте ненужных слёз. У каждого — своё предназначение. Бегуну — торить Пути, смертным — жить и ждать смерти. Пусть расставание будет лёгким, а грядущая встреча — ожидаемой».
— Ожидаемой? — удивлённо спросил Кармель. — Я не помню таких слов в Книге.
— Они появились в ней только что, — ответил Чернов, сам удивляясь смыслу всплывшего в сознании текста: это о какой такой ожидаемой встрече речь пошла?..
— Значит, ты вернёшься и нас снова ждёт Путь? — В голосе Кармеля отчётливо звучал ужас.
— Сказано в Книге: «Только избранный Мною народ может собрать разрозненное — от начала Света до прихода Тьмы, ибо народ тот, как нитка, сшивающая разорванное». Уж эти-то слова ты знаешь.
— Знаю, — сказал Кармель. — Значит, прощай?
— Значит, прощай.
— Когда снова придёшь к моему народу, вспомни обо мне. А мы, поверь, о тебе будем помнить всегда.
— У вас нет другого выхода, — Чернов намеренно понизил высокий прощальный пафос: не терпел соплей, — обо мне в Книге написано, а Хранители обязаны нести её слово своему народу. Плюс портрет… — Он кивнул на стену. И совсем не к месту и не ко времени спросил: — А почему птиц десять?
— Святое число, — тоже неизвестно почему понизил голос Кармель. — Когда-то у нас было десять заповедей.
— Было?
— Они стёрты из Книги.
— Зачем? — удивился Чернов.
Его не интересовало — кем стёрты, он догадывался — кем.
— «Что дано Им, то может быть отнято Им, и доброе и злое, и нужное и лишнее, — цитатой ответил Кармель. — И не спрашивай, почему к тебе немилость или милость Его, но лишь радуйся тому, что Он помнит о тебе». А заповеди… Это было очень давно, никто не помнит. Вероятно, о том — запись в Книге: «Ему решать, что ты можешь знать, а что нет, и Ему определять, каким знанием наделить смертного, ибо лишний груз в Пути может надорвать силы идущего, а идти надо…»
— Это точно, — подтвердил Чернов, — идти надо. Бывай, Кармель, дыши глубже — всё устаканится. Даст Сущий — заповеди вернутся в Книгу, а не даст — и без них живём. Верно?..
Подумал мимоходом: уж не они ли, заповеди эти пресловутые, лежат нынче во внутреннем кармане рибоковской куртки? Тогда надо бы прочитать: получится, что он — единственный, кто будет знать их уничтоженный свыше смысл. И ещё подумал: а на кой хрен? Всё равно он напрочь забудет их через минуту, через полчаса, через час — сразу после Сдвига. И — навсегда. А посему не стоит забивать голову перед дальней дорогой. Ну о-очень дальней…
