Мария Ермакова - Зеркала
Инвари делая вид, что не заметил заминки, скармливал кошке половину ужина.
— А как в седле держался, — говорил старик, — ровно отец! Они оба охоту любили, страсть! Арлон редко выезжал, делами был занят. Соседи-то наши ближайшие — хиванцы, расслабляться не позволяют и по сей день! Стервятники, слыхал, небось? Вот! А Рэй так и пропадал в лесах день и ночь. Отец все сердился, мол, царствовать не учится совсем…
Старик взлохматил редкие волосы и вдруг погрустнел.
— Вот и пропал мальчишка! И где сгинул, про то никому не ведомо. Уже десять лет как нет его. Наверное, и впрямь погибель свою нашел.
— Как звать тебя? — поинтересовался Инвари, видя, что тот замолчал, расстроено заглядывая в быстро пустеющий кувшин.
— Бен Иели к твоим услугам, — старик церемонно поклонился.
— А откуда знаешь так хорошо королевское семейство?
— Я, — старик гордо выпрямился, — бывший королевский виночерпий. Я самому Арлону прислуживал. Рэй из моих рук свой первый бокал принял!
Инвари услышал осторожное покашливание и поднял глаза. Трактирщик услужливо наклонился к нему и зашептал на ухо:
— Напрасно, господин, вы купили старому чурбану пива. Он как выпьет, сразу начинает хвастать. Сейчас еще и королеву приплетет, и герцога нашего. Такого наслушаетесь!
— Пусть говорит, — лениво процедил Инвари, кладя в руку трактирщика монету. — Все равно в вашем городе по ночам заняться нечем.
Тот сочувственно закивал.
— Это точно. Вот раньше…. Эх!
Махнул рукой и ушел к стойке.
Бен Иели, королевский виночерпий, между тем, изрядно добавил себе пива. Нос его покраснел, глаза посоловели. Он терпеливо дождался пока трактирщик уйдет, и наклонился к Инвари, обдавая его хмельным запахом.
— Я знаю, что тебе этот толстый лис напел. Но ты, чужеземец, мне верь! Я правду говорю, только ее слушать никто не хочет. Ты человек хороший, щедрый, да и у нас долго не задержишься, верно?
Инвари кивнул.
— Ну, вот тебе и скажу. Нечисто в нашем королевстве с тех пор, как Рэа — светлая память! — умерла. В одночасье захворала, в муках слегла, и скоро уже бездыханной лежала в своей опочивальне. Арлон как раз на охоте тешился, но вернулся, словно сердце подсказало, чуть не успел. Словно обезумел от горя, руки наложить на себя вздумал, да Витольд к нему сына привел. А тому всего шесть лет…. Тащит за собой отцовский меч, задыхается от такой тяжести. "Отец, — говорит, — кто вас обидел? Я его вызову на поединок!". Арлон рухнул перед ним на колени, прижал к себе… — Бен смахнул слезы, обильно катившиеся по морщинистым щекам.
Инвари, затаив дыхание, слушал.
— С тех пор он сына от себя не отпускал. Сам учил в седле держаться, мечом владеть. Мальчишка рос весь в мать. Она-то, Рэа, как глазищами своими светлыми посмотрит, так и Арлон, бывало, затихал. А тоже был характер! А Рэй со смерти матери в себе замкнулся, герцога нашего вдруг возненавидел. Уж почему, не знаю, только терпеть он дядю не мог! Арлон принца на заседания Совета брал. Там, в тронной зале, три места — трон королевский и два стула. Раньше они всей семьей заседали: Арлон, Рэа и сынок их с малолетства, ежели не прятался где. Адаманту креслице специальное подносили, как раз для его горба годное. А как Рэа не стало, ее место Адамант занял. И креслице более не понадобилось! Может, этого мальчишка не простил? Только как дядя скажет, он все наоборот сделает. Не раз ему от отца попадало. А он посмотрит своими глазищами, точь-в-точь мать, скажет: "Вы не правы, отец", — и уйдет. Думаю, и герцог его недолюбливал. Только он лиса — вида не покажет, таких поискать! Всегда улыбался, а мне от его улыбки жутко становилось. Вот и Витольду он не нравился. "Я, — говорит — как художник, сущность человека вижу. А у него не человека суть — зверя!". Что с ним сталось-то? С Витольдом. Не знаю. Наверное, заслал его герцог, куда подальше. Или хуже чего… При нем никого из старых слуг не осталось, всех заменил своими прихвостнями. Латы черные, морды зверские, из нездешних все — глянешь, жуть берет!
Старик замолчал. Уже с трудом отпил добрую половину кружки. Глаза его слипались. Видя, что он засыпает, Инвари поспешно наклонился к нему.
— Кто такой Витольд, старик?
— А? — Бен едва разлепил глаза. — Витольд? Да придворный мазила, кто ж еще. Картину-то он нарисовал, она герцогу нашему очень приглянулась…
Голова старика со стуком упала на стол. Кувшин был пуст. Инвари отчаянно затряс его.
— Какую картину? Да отвечай же!…
— Картина? Какая картина?… — Бен приоткрыл глаз, икнул. — Нарисовал и исчез…. Пропал старый друг! — и снова захрапел.
Инвари чуть не взвыл от злости. Он огляделся, наклонился к нему и, дотронувшись кончиками пальцев до его висков, властно и четко выговаривая слова, произнес:
— Как называлась картина, Бен?
Тот, не просыпаясь, зашевелил губами:
— Хорошая получилась… "Последняя охота" называется. В герцогской опочивальне ныне…
***
Выйдя из трактира и еще прогулявшись по затаившимся улицам, Инвари почувствовал настоятельную необходимость поразмышлять в безопасности. Однако безопасности промеж домов искать не стоило — то тут, то там скользили подозрительные тени вдоль стен, в тупиках копошилось городское отребье. Поэтому по крепким лозам дикого винограда Инвари взобрался на крышу какого-то дома, и улегся там, раскинув руки крестом и утопая взглядом в бездонном кружащемся небосводе. Он любил ночь, и она отвечала взаимностью. Это было его время — время его силы, его знания, время щемящей сердце тоски по созданной Богами красоте. Ему и сейчас хотелось умирать от восторга перед их мощью. Суетливый день с его ничего не значащими хлопотами, размеренное течение серой человеческой жизни, не шли ни в какое сравнение с громадой ночного купола и вселенной, скрывшейся за ним.
Звезда Тэатлия уже поднималась с востока, и значило это, что прошла половина ночи.
Инвари любовался ожерельями светил, узнавая их, как старых, но далеких друзей. Ведь в Поднебесье небо было ближе. Казалось, до него можно дотронуться, сорвать гроздь созвездий, словно кисть сверкающего винограда. С детства он сделал тайной свою любимую россыпь звезд, которая всегда его манила, как не звала никогда Тэатлия, под которой он был рожден и брошен. Маленькое нежное созвездие Морской Девы из пяти звезд почти невозможно было разглядеть среди роскошных соседей. Но Инвари безошибочно находил его всегда и везде, и тогда сердце его билось быстрее — словно где-то там был его дом, которого он никогда не узнает. Другие ученики, достигнув пятнадцатилетнего возраста, были вольны оставить Поднебесье, чтобы вернуться в мир, к собственному одиночеству или покинутой семье. Образование, полученное ими здесь, должно было обеспечить им безбедное существование до конца дней, а полученные знания были хотя и обширными, но не отличались от канонов, допущенных в миру в это время. Истинное обучение начиналось после. Тогда же старшие ученики проходили Коридор Вечности и время начинало течь для них по-другому. Но с момента основания Академии, ни один из его братьев не покинул ее. Уже сознательно они отказывались от своей человеческой жизни ради поднебесной судьбы, ради знания, которое не мог дать никто, кроме Мастеров, заменивших им родителей и учителей. Пусть они платили свою цену за сокровенное знание о тайнах бытия, но у них были те пять лет, которые они провели с людьми, бывшими их кровными родителями. А вокруг него с самого рождения была только эта семья, никакая другая. Сколько он себя помнил, его окружали сумерки Поднебесья, мантии Мастеров, рясы Учеников и Подмастерьев. Да и имя его означало "найденыш" на красивом и неправдоподобном языке, принесенном Мастерами со звезд. Ему рассказывали, как странствующий Мастер нашел его в Сумеречном лесу. Ребенок, едва рожденный и слабый, замерзал на снегу, кругом не было ни души, а на востоке восходила полуночная звезда Тэатлия. Почему Мастер забрал ребенка с собой, а не подбросил Живущим? Мог ли он знать, что Инвари пройдет пробные испытания, когда ему исполнится пять лет? Он никогда не спрашивал об этом.
