Анна Котова - Перекресток
Веселье не унималось до утра, даже Шулле не стали гнать в постель. После полуночи он умаялся и заснул сам — на лавке в углу. Наконец Нера выпроводила гостей со двора — доплясывать, подталкивая подвыпивших селян в спину и приговаривая: "Дайте ж молодым до кровати-то добраться!"
Мы, конечно, все равно бы добрались. Тем более что развеселые предположения односельчан о том, чем мы сейчас заняты, все равно долетали до нас с улицы до самого рассвета. Тогда народ, наконец, угомонился — и то только потому, что пора было выгонять коров и задавать корм птице.
Пристройка с отдельным входом, комнатка в два окна, гроздья рябины по стенам, внушительной ширины кровать (с какими прибаутками ее ладил Эйме!), стол да пара лавок — наше с Хальмой собственное жилье. Неловкие руки, нежные губы, все внове — и нет ничего прекрасней и важнее в мире. Ее голова на моем плече. Мы засыпаем, обнявшись, и верим, что так отныне будет всегда.
Поздним утром дверь распахнулась с громким стуком — с улицы, радостно вопя, ворвался Шулле. Я еле успел нырнуть под одеяло, страшно смутившись.
Хальма тихонько захихикала мне в плечо:
— Взял жену с ребенком, теперь привыкай.
Я был совершенно счастлив — и женой, и ребенком.
До самой весны.
-
Пропала.
Ждал.
Лежал без сна, считал тени на потолке. Выходил в сени. Смотрел на звезды.
Видел тонкие штрихи по небосводу. Лицо. Глаза. Волосы.
Закрывал глаза. Смотрел снова — привиделось.
Возвращался в постель.
Засыпал.
Снилась.
348 год Бесконечной войны
Королева тасует фигуры, сбрасывает надоевшие, позволяет выдвинуться новым. Все чаще рядом с ней видят Ронела Мавая, брата казненного Лиотана. Двор шепчется, недоумевая. Обезглавив Марденов, вдруг приблизить одного из них? Правда, кажется, Ронел безобиден. Он не воин. Он поэт. Собственно, потому он и уцелел тогда, два года назад: Лиотан презирал брата, считал его ходячим недоразумением и не делился с ним своими воинственными планами.
Ее величество теперь любит сидеть вечерами в пышном будуаре, окруженная угодливыми фрейлинами, и слушать комплименты Ронела Мавая. Он как никто умеет говорить о ее красоте и уме. Он тает от одного ее взгляда. И — он хорош собой, совсем в другом роде, чем Кайал. Тот — хищный зверь. Этот — сказочная птица со сладким голосом.
Иногда она позволяет поэту поцеловать ей руку и любуется, как он краснеет и тает.
Кайал — вот смешно! — ревнует.
— Лоррена, любимая, — говорит он недовольно, — зачем тебе это чучело?
— Он развлекает меня, милый, — отвечает она, нежась в его сильных руках. — Он такой забавный, Кайал.
— Он без ума от тебя. Мне не нравится его восторженная физиономия.
— А мне нравится, — Лоррена надувает губы. — Ты не забыл, что ты мне не муж, дорогой?
— Что ты, моя красавица! Мне не по чину корона.
— Иногда мне кажется, милый, что ты ее примеряешь.
Кайал закрывает ей рот поцелуем. Отвлекает.
В конце концов, это начинает надоедать. Надо поставить Кайала на место.
Она размышляет несколько дней и принимает решение.
— Капитан, будьте добры передать господину Маваю эту записку. — Сунет нос или нет?
Сунул.
— Дорогая, не очень-то красиво передавать через меня любовные письма другому мужчине.
— Ты забыл — я просила не моего любовника, а моего капитана стражи?
— Все равно!
— Нет, дорогой, не все равно. Не забывай — ты на службе. Будь добр, проводи ко мне завтра вечером господина Мавая.
— Лоррена!
— Ничего не желаю слушать. Это приказ.
Назавтра вечером Кайал приводит в королевскую спальню ошалевшего, не верящего в свое счастье молодого идиота.
— Спасибо, капитан, — равнодушно бросает Лоррена. — Теперь оставьте нас.
Кайал сверкает глазами, сжимает кулаки, но послушно уходит.
Ронел падает на колени, целует ее подол.
— Встаньте, господин Мавай, — нежно воркует королева. — Я изнемогаю от страсти.
Вот болван, ничего не понимает, пока не скажешь прямо!
Поэт вскакивает, заключает ее в объятия, находит ее губы. Голова его идет кругом, ему кажется — он в сказке. Или во сне. Или в собственной балладе.
— Да, да, Ронел, — ее величество сладко вздыхает, поощряя.
Наконец поверил.
С ним хорошо. Совсем не так, как с Кайалом, но очень хорошо. Пожалуй, она оставит обоих.
Через несколько недель запал догорает до детонатора.
Кайал вызывает Ронела на дуэль — и конечно, убивает противника.
Королева в бешенстве.
Этого она никогда не простит… да и хватит уже капитану мозолить ей глаза. Надоел. Еще дядя Леорре принял эдикт о запрете дуэлей. Пора о нем вспомнить… как, за это не казнят?
Кайал обвинен в государственной измене и обезглавлен.
Ее величество смотрит, как катится его темно-рыжая голова, и ноздри ее трепещут.
Страсть накатывает волной, а Кайала больше нет.
Кругом множество интересных мужчин… Она оглядывает из-под ресниц своих придворных и делает знак герцогу Ореньи. Крупный, мощный, со старым шрамом на лице. Не старше сорока. Возможно, от него будет толк и в других делах… но сейчас — "Как ваше имя, Ореньи? Верьен? Мне нравится. Окажите вашей королеве услугу. Пойдемте".
Верьен умен, ловок в интриге, ненасытен в любви.
Пока он будет правильно себя вести, он останется.
-
Снилась. Приходила, садилась на край постели. Целовала, улыбалась.
Просыпался — нету.
Болело в груди.
Уходил в лес. Искал.
Звал.
Однажды — нашел.
Лучше бы никогда.
349 год Бесконечной войны
Весной война снова покатилась на юг, но теперь лес ее не остановил.
Заветреная вливалась в серый поток беженцев — даже странно, казалось, все, кто мог, оставили свои дома еще тогда, тем страшным летом, но люди все тянулись и тянулись по дороге, уходя дальше и дальше от Эннара и войны, а война ползла за ними, выдавливая крестьян, как повидло из пирога. Снялись с места Майра и Лакор — уехали в телеге, усадив поверх горы вещей своих одинаковых голубоглазых детей. Привязанная сзади, плелась рябая корова, грустно кивая рогатой головой. Уехало многочисленное потомство тетки Кайлы; сама она правила пожилой рыжей кобылой, щелкая вожжами и покрикивая попеременно то на лошадь, то на внуков. Каждый день пустел еще чей-нибудь дом. Уходили с котомками за плечами, подпирали дверь поленом, чтобы не распахнулась, шептали над крыльцом молитву о сохранении имущества… поворачивались к дому спиной и вскоре исчезали за поворотом дороги.
Терк выставил нас из трактира, когда услышал, что эннарцы вошли в Косовую. Нера плакала и кричала, что никуда не уйдет от этого дурня; мы с Хальмой упирались и спешно выдумывали веские доводы, чтобы остаться — потому что этот сумасшедший Неуковыра прогонял нас на юг, а сам намеревался по-прежнему держать трактир. Один. Среди войны.
