Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга
Ярослав стоял, замерев, за спиною Сархэ, который, читая книгу, время от времени перелистывал страницу и крутил головой на своей тонкой, костлявой, загорелой шее. До судорог в руках и стиснутых зубов хотелось задушить его, заставить хрипеть и хватать ртом воздух, сломать, наконец, эту длинную шею. Нельзя, не сметь управлять дремчужским боярином словно тряпичной куклой в скоморошеском балагане!
Ярослав на миг увидел себя со стороны и ужаснулся приступу ярости. Пустое, глупости. Решение примет только он сам, каким бы оно ни было. Он, и никто другой. Сархэ — просто друг, предложивший помощь и ждущий ответного слова. Но даже если отринуть его предложение, вернуть исхирское серебро не так уж сложно, хотя придётся изрядно постараться и влезть в долги, но нет ничего невозможного. Занять у того же щёголя Лисневского хотя бы треть — вот уж кого никогда не оставляли ни деньги, ни радость жизни. Ярослав невольно улыбнулся, вспоминая последнюю проказу приятеля — тот велел слугам устроить соревнование, особенность которого заключалось в том, что каждый из поединщиков должен стоять на крохотном плоту и пытаться столкнуть в морскую воду другого. Весьма потешно было наблюдать, как его повариха, баба весьма упитанная и тяжёлая, скинув сперва с плотов возничего и одного из стражников (проявив при этом незаурядную изворотливость), плюхнулась, наконец, в воду, когда её утлый плот колыхнуло большой волной. Лисневский не удержался, и сам полез её доставать из воды: «Слишком хорошо печёт яблочный пирог, чтобы тонуть», как потом пояснил он, белозубо улыбаясь. После, хорошенько напившись вином, он и Ярослава убедил, что они просто обязаны выяснить, кто кого одолеет в честном поединке, но так как сам Лисневский уже едва держался на ногах, стоя даже на твёрдой суше, поддеть его шестом и сбросить в воду было проще простого. Но только он, преступник, не успокоился, и подплывши к плоту Ярослава, его опрокинул. Вода оказалась не в меру холодной, и Ярослав, не будучи хорошим пловцом, успел несколько раз пожалеть о том, что поддался на уговоры пьяного Лисневского и согласился на его затею. На берегу спасло только креплёное, запитое горячим чаем, и неожиданно тёплый, не по поре, вечер.
Развеселившись воспоминаниями, Ярослав уселся в кресло, напротив Сархэ, ожидая разговора, но исхириц, видимо, считал, что сказал всё, что следовало, и потому читал, безо всякой суеты свою книгу.
— Что это вы читаете, могу я знать?
— Это? Разумеется. Путевые заметки Лиэнэ Саэнского, побывавшего в Дремчуге лет сто назад. Очень, доложу вам, поучительные заметки. Вы знаете, я собираюсь написать что-то похожее, позже, на досуге. Изучаю, так сказать, труды предшественников, — ответил Сархэ, скупо улыбнулся и вновь уставился в книгу.
Время тянулось в молчании, и прежние думы призвали внимание Ярослава. У того же Лисневского на попечении состоит пять десятков лёгких всадников. Сейчас они, должно быть, где-то на западных границах, но вызвать их в столицу — вопрос едва ли полутора недель. Ещё столько же наберётся у Щеглошевича и Подольского (последний, помнится, даже сам участвовал в их походах на протяжении лет трёх, не меньше), конные стрелки самого Ярослава — три десятка. Да ещё личная стража боярских домов, итого две сотни бывалых, хорошо обученных воинов, на чью верность можно положиться. Их легко можно привести в столицу под прекрасным предлогом Смотрин — чем не повод блеснуть силой дремчужского оружия перед гостями? Даже если замысел откроется, удастся отговориться, ведь вся и затея была — заставить всадников слаженно проехаться по площади и показать молодецкую удаль. Всё складывается как нельзя лучше.
Единственно, что смущало Ярослава, так это то же самое чувство, памятное с детства, с каким он любовно обдумывал свои прекраснодушные мечтания, не имеющие ни единой возможности и в самом деле воплотиться. Эти мечты были очевидно невозможны, нелепы, но ему нравилось над ними размышлять и тем занимать своё время. Он думал, к примеру, о том, что неплохо было бы найти заклинание (обладание волшебной силой, много превосходящей силу тех владимирцев, о ком слава гремит до сих пор, под сомнение не ставилось), которое затопит все леса, поля и луга Дремчуги, затопит даже самые высокие главы Среброгорящей, но люди пускай тогда научатся дышать под водой подобно рыбам, а за плечами их вырастут плавники, вроде стрекозиных крыльев. Он мечтал об этом, или о чём-то другом, ясно понимая, что ни море не покорится его воле, ни плавники не вырастут из плеч утопленных дремчужцев. Однако были мгновения, когда он забывался, и ему казалось — на какой-то краткий миг, не больше, — что всё это правда и вот-вот случится. Так и теперь ему казалось, что он просто забылся на одно короткое мгновение, и потому вдруг его безумный замысел начал обретать плоть и кровь, проявляться в тварном мире, заставляя думать что вот-вот осуществится, только протяни руку и тронь.
Наваждение развеяли Лисневский и Щеглошевич, явившиеся с тремя бутылками южного. Громко приветствуя Ярослава, одаривая Сархэ кивком, на который тот отвечал едва заметным наклоном головы, друзья ввалились в гостиную. Лисневский спешил поделиться новостями:
— Ты слышал ли, слышал, Велемирович? Этот хлыщ, этот пройдоха и вор, — он тыкал в Щеглошевича пальцем, — заполучил-таки благоволение той самой госпожи, чьё имя тебе прекрасно известно. Я не знаю, каким лжецом, каким соловьём и льстецом разливался он перед нею, чтобы… — Лисневский продолжал, с каждым новым оборотом добирая новые краски, Щеглошевич краснел, смущался и улыбался; пытаясь спрятать свою радость и занять руки, то и дело подкручивая густые русые усы.
Не переставая говорить, Лисневский, привычным движением достал стаканы с потайной полки, и, не глядя, разлил вино. Выпили, разговорились. За окнами темнело, улегалась, стихала буря, растворяясь в чёрном бархате ночного неба. Щеглошевич, уступая уговорам Лисневского, взял хозяйскою гитару, притих, настраивая струны. Тихий перебор мягкими переливами окрасил вечер, Щеглошевич откашлялся и запел медленную, грустную песню.
Ярослав внимательно слушал. Негромкий, но приятный голос, гитарный перебор, редкие, прощальные порывы ветра за окном. Ему сделалось необыкновенно грустно, слёзы подступили к глазам вместе с волной жара. Как странно… обыкновенно он был веселее и ему никогда не казалось, что Щеглошевич хорошо поёт. Но тут вдруг… Он приложил ладонь к своей шее, тронул лоб, коснулся щеки. Так и есть — жар. Видно, спор с ненастьем не прошёл даром. Но это ничего, назавтра или через день он поправится, а пока можно сидеть, вжавшись в кресло. Придвинув его как можно ближе к очагу, чтобы не так чувствовался озноб, запивая жар вином, провести этот вечер с друзьями, рухнуть в беспамятстве на постель под утро и спать, спать, пока не исчезнет эта дрожь, не покинет пальцы мертвенный холод, голову не оставит крушащая рассудок боль. Что-то спешно и сбивчиво говорил Щеглошевич, Ярослав не слушал. Лисневский хохотал и подливал вина, потом вдруг поднялся и вышел, бросив: «Скоро вернусь».
