Аделаида Фортель - Вася-василиск
Глава 9,
в которой действие уходит в другой, далекий от обоих Кривино, мир
Ночь накануне побега он не спал. Лежал, уставясь в темноту, и слушал, как всхлипывает во сне вечно беспокойный Ряженка. Что может сниться этой пустой голове? Судя по стонам, молочно-белая коленка медички, явленная когда-то Ряженке во время очистительных процедур и с тех пор не дающая покоя. Хорошо, должно быть, живется с пустой головой. Легко. Ему бы самому поучиться в свое время этой легкости. А теперь уже поздно — ко всему последнему, будь то всего лишь кусок хлеба, невозможно относиться легко. А у него с этого момента все последнее: уже заполз в камеру последний рассвет, через несколько часов начнется последний завтрак, потом последнее построение и последний трудодень. Он усмехнулся: о последнем построении постоянно мечтает Ряженка. Дескать, встать со всеми в ряд, лениво перебрехиваясь и поплевывая, чтобы вроде, как скучно тебе и ничего особенного не происходит, а после полудня… После двенадцати, когда все зэки выльются за ворота отдавать трудовой долг Родине и обществу, помахать им ручкой и на волю, где «девочки танцуют голые, а дамы в соболях, халдеи носят вина, а воры носят фрак». Дурак. А ведь будет ему нынче последнее построение. Только с другим финалом. Все-таки мечты выполняют не ангелы. Мечты, даже детские, приписаны к адовой канцелярии и исполняются там точно, до последней запятой, но с подвохом. Не умеют черти по-другому. Ведь как его мечту вывернули, ни за что не предугадать. А мечта была светлая: хотелось прожить яркую, полную романтики и приключений жизнь. И чтобы любовь была, как океан: бескрайняя, до гробовой доски. И все вышло, как заказывали-с. Житуха — ярче некуда. Приключений — по горло, до кровавой рвоты. И любовь — а как же! — роковая, с ножевым ударом в сердце.
— Да заткнись же ты наконец! — он саданул Ряженку в предплечье. Ряженка, не просыпаясь, жалобно всхлипнул и засвистел носом на новый лад — тоненько, словно плача. — Достал, падла. Даже перед смертью без тебя не побыть.
Он лег на спину и вытянул руки вдоль тела, примеряясь. Так, кажется, в гроб кладут. Хотя деду руки на груди складывали. На черном сатине корявые дедовы пальцы были точь-в-точь восковые, и таяла в них тонкая медовая свечка. И ведь именно тогда, глядя на эту свечку, все и началось. Он вдруг понял, что дед его умер так же, как прадед, замерзнув под забором собственного дома в алкогольной горячке. Зароют его теперь на том же кладбище, где зарастает сорной травой могила прапрадеда. А мать, навалившаяся пыльным мешком на очерченные черным сатином дедовы ноги, размазывая по щекам пьяные слезы, уже завязла в этой трясине по горло — не вытянуть. Надо бежать отсюда, пока сам не увяз, без оглядки и сожалений.
— Слышь, Ряженка. Проснись, сволочь, чего скажу! Ну! Ботаник с нами побежит.
— Ты что, Лосось, совсем вальтанулся? — прошипел моментально проснувшийся Ряженка. — На кой ляд нам эта сявка?
— Сказано — побежит, значит, побежит.
— Ты бы еще всех Люсек с собой захватил. Не побег, а цирк — весь вечер на арене… — обиженно отвернувшись к стенке, тихо бухтел Ряженка.
Лосось вздохнул. Ботаника, молодого парня, залетевшего на шесть лет по романтической дури, скорее всего тоже убьют. Это для него хорошая смерть. Быстрая. Все равно ему житья не дадут. Еще месяц назад, как только планы на побег просочились наружу сквозь дырявую кастрюлю Ряженкиной головы, тюремный долгожитель Скирда демонстративно выцарапал на стене первую палочку и, подтянув Ботаника за грудки, жарко прошептал:
— Знаешь, что это такое? Это, красавица, наш семейный календарь. До свадьбы остались считанные дни. Готовь, гребешок, фату и белые чулочки.
Той же ночью Лосось, случайно проснувшись по нужде, выдрал из окровавленных рук Ботаника отточенную монету. Зачем выдрал — сам не знал. Поддался минутному настроению. Не смог смотреть, как этот цыпленок режет себе вены, мешая на бетонном полу сопли с кровью. Не спрашивая спас, а теперь настало время возвращать долги.
Кажется, и сам Ботаник это понял. На короткое «бежишь со мной», брошенное во время завтрака под перестук ложек, он, не задавая вопросов, согласно кивнул. Больше никаких эмоций не проявил. Только по вытянутой спине и напряженному затылку видно было, что он весь собрался, словно перед прыжком в холодную воду. Ну, что ж, вся компания в сборе, можно начинать.
Глава 10,
в которой Анна Матвеевна чуть не померла со страху
Влажное, подернутой туманной дымкой утро сулило день такой же, как был вчера. С мелким дождичком и лаковым запахом мокрой хвои. Матвеевну всегда умиротворяла такая погода, без солнечной прямолинейности и ливневых скандалов. В тумане деревья стоят, словно свечечки пред иконой, а эхо становится гулким и тянет по миру птичье чириканье, как хорал. И сейчас туман окутал душу прохладой и смягчил зародившееся накануне беспокойство. Потому она Васю с собой не взяла. Подумалось, чего его по сырости лишний раз таскать, простудится еще. Вот завтра, если солнышко выглянет, можно и прихватить. Знала бы она в тот момент, насколько обманчивы бывают жизненные посулы.
Впрочем, она и узнала это, но позже. Сперва Матвеевна дошла до леса, пробралась по застеленным сосновыми коврами тропинкам до Заячьего холма и, пристроившись так, чтобы ее было не видно за кочкой, но самой все слышно. Поставила ведро на обросший мхом плоский камень и притянула к себе веточку голубики. Перезревшая ягода лопнула под руками, брызнув синим соком на ладонь. Тренькнула над головой лесная птичка. Хрустнула под ногой сухая ветка. И с треском рвущейся ткани распорола тишину длинная автоматная очередь.
Ад, расположившийся на вершине Заячьего холма, вдруг обрушился на Матвеевну всей своей затаенной яростью. Крик, мат, собачий лай и плевки коротких выстрелов под ведьмовской визг бензопил сошли лавиной, сотрясая душу, вжали Матвеевну лицом в мох. «Господи!» — успела подумать она. И это испуганное поминание бога забегало по телу вместе с кровью, электризуя каждый волосок на теле и отстукивая в висках: господи, господи, господи… Какая-то сторонняя сила схватила ее за шиворот и поволокла прочь, цепляя колени о корни и камни. Жадно чавкало губами под ногами болото, стараясь и себе отхватить кусок на пиру смерти. Впечатывались в его бурое лицо чьи-то стоптанные башмаки, охаживая подметками Матвеевну по бокам:
— Шевели копытами, старая кляча!
Она и рада бы шевелить, но на ноги, как и на все тело и чувства, напал паралич. Схваченная за шкирку Матвеевна болталась ватной куклой и таращилась стеклянными от ужаса глазами на стремительно заполняющиеся под самым носом ржавой водой мужские следы и скачущие рывками набрякшие кочки.
