Григорий Панченко - Псы и убийцы
— Где?
А я знаю — где? Лучше спросил бы, где я цел остался.
— Вот здесь, — показываю наугад.
— А здесь тоже? — он сильно проводит пальцем по моей щеке и показывает: на пальце осталась розовая полоса.
Мне нечего сказать, я опускаю голову, а он продолжает. Мол, что ж ты мне-то молчал? Обратно в это заведение я тебя ведь не отправлю, я никогда еще не отправлял, независимо от вины. Выгнать их, что ли, снова, отдать под суд — а что толку, их уже сколько раз вычесывали сверху вниз и слева направо, и никуда от этого не деться. Все эти Проверяющие, Расследующие, Старшие… Тебе сколько лет?
Я отвечаю, потом на вопрос о семье отвечаю и как-то незаметно выкладываю ему всего себя с потрохами, по самые эти самые. Но ему, оказывается, все известно, он кивает и останавливает меня:
— Знаю, знаю. И твое дело знаю, мне доложили. Еще бы — двойная измена двух лучших курсантов за два дня! Но вот то, как ты себя под следствием вел, меня удивляет. Скажи, это правда? И чего, собственно, ты добиваешься?
Говорю, что совершил предательство и хочу понести заслуженную кару. Он спрашивает: неужели я считаю заслуженной кару за то, что пощадил своего друга, или за то, что мой друг пощадил свою девушку?
(Да что он, издевается, что ли?! Вроде непохоже.)
— Да, считаю. Потому что он предал всех нас.
Он морщится:
— Ясно. Впрочем, с тобой он действительно поступил паршиво. И все равно хорошо бы его найти, поговорить… Менять что-то надо.
Я чуть язык себе не откусил. С кем? С ним? С такими, как он, — что-то менять?
— Ну не с таким же, как ты, — отвечает Ближайший Друг, и я соображаю, что последнюю мысль высказал вслух. — Хотя, конечно, извини, — это не твоя вина… Во всяком случае, не только твоя.
И дальше он что-то такое понес — я только отдельные фразы улавливаю. Надо понимать, это тоже пошли мысли вслух:
— В одиночку не то чтобы нельзя ничего изменить, но нельзя изменить в нужном направлении. Особенно если выбирать не из того, что хочется, а из того, что есть. Тогда законы наследственности — это боевые псы, техника боевые механизмы, умение учить — Школы… Получилось то, что получилось, а теперь… — И тут он вспоминает про меня: — Да, вот так, друг-курсант. И все-таки ты не изменил свое решение? Помни, от ответа для тебя зависит очень многое. И не для тебя одного… Я не тороплю тебя. Ты же щупач, — он смотрит мне прямо в глаза, — заберись в меня, проверь, чего мне хочется, ну?! Не бойся, я раскрылся.
Пробую и это, но он ведь не пес… Сначала только и разобрал, что ему от меня что-то очень надо, а потом (я аж вздрогнул) пошла картинка: город, но не Нико — огромный и странный, не бывает таких городов. Дома как утесы — в сотни этажей, какие-то прозрачные штуки бесшумно скользят по земле и в воздухе, люди в непривычных одеждах… Нет, этого быть не может. А коль скоро я увидел то, чего не может быть, — значит, его и в самом деле нет, это мираж: такое со щупачами бывает, надо скорее откручивать назад, а то выжгу себе мозг. Последнее, что я различаю, прежде чем выйти из него, это совершенно лютое одиночество. Как раз в момент выхода оно смягчилось, я открыл глаза и вижу: на руках у него маленькая, как крыса, собачонка, он гладит ее, а она с урчанием жует край его плаща. Откуда она взялась? За пазухой, что ли, сидела? И что это вообще за собака?.. Я таких не знаю. Впрочем, теперь новые породы быстро появляются, есть такие секретные питомники… Я когда начинал, были только доги и нюхачи, средних позже вывели. А Малый у меня вообще из первой серии, трехлетка.
— Любишь собак? — он меня спрашивает.
Отвечаю, что люблю, иначе не пошел бы в Школу.
— Я тоже люблю. У меня и там постоянно собаки дома были…
(Где это «там»? — думаю.)
— Ну так что же, друг-курсант? Решил? Как посмотришь, если отпустить тебя, вернуть в Школу?
Я без слов косо провожу большим пальцем под челюстью. Действительно, а что мне еще останется?
Он как-то обмякает, словно я не себе, а ему отказал в помиловании.
— Ладно, иди… герой. Ничего тут не поделаешь. Я распоряжусь, чтобы к тебе отнеслись не слишком строго.
Я выхожу и в дверях оборачиваюсь.
Он продолжает стоять в той же позе, поглаживая собачку-крысу. Один в огромном зале.
5
…Мокрый горячий пепел облегал тела и, когда они истлели, в затвердевшем пепле остались полости, которые археологи заполнили воском. Воссозданные таким образом фигуры ныне располагаются на улицах Помпеи в тех же позах — как их застала смерть. Одна из этих фигур, огромная собака (вероятно, боевой дог, мастиф), не лежит, а стоит, подняв морду кверху. Даже последним движением, кажется, она пытается прикрыть от сыплющихся с неба камней и пепла скорчившегося под ее брюхом ребенка.
Ему припомнили все, даже ларское имя вожака. Правда, приговор был относительно мягок, но Скадли тут же выбрал Испытания, хотя на строительных работах он как «свой» мог рассчитывать на послабление. А стрела или клыки, не говоря уж об огнеметной струе, «своих» не различают.
Курсант, и особенно — собаковод, на Испытаниях был в диковинку, а в теперешнем отряде Скадли и никанцев-то не оказалось — одни пленные и оремонские бандиты. С собаководами у всех них были свои счеты, поэтому в первую же ночь его нацелились бить, а возможно — даже убивать. Но он еще не утратил боевой формы и кое-как отбился один против многих, а потом стражники-псы, примчавшиеся на звук схватки, положили лицом вниз всех ее участников. Некоторое время после его еще задирали, но потом оставили в покое, поняв, что он — обреченный, смертник, а с таким связываться опасно. К тому же общая обстановка Испытаний, когда за месяц личный состав сменился чуть ли не наполовину, мешала злобе изливаться внутрь отряда. Строго говоря, все они были смертниками, но надеялись если не уцелеть, то хоть по возможности продлить свое существование. Все, кроме одного.
Скадли за чужие спины не прятался, однако ему пока что везло. Он и ранен-то ни разу не был.
…Он еще не понимал, в чем дело, когда их посадили верхом на заморенных кляч и погнали куда-то. Не понимал, когда им выдали боевое оружие лишь со слегка притупленными краями. И только когда тертые и резанные вояки вокруг него по-детски испуганными голосами затянули смертную жалобу, он огляделся по сторонам.
Перед ними, замыкая отряд в полукольцо, стоял Строй. Глазам было больно от солнечного блеска на отполированных сплошных доспехах.
И Скадли облегченно улыбнулся. Ну что ж, он сам не мог бы пожелать себе лучшего конца. Этот вид Испытаний у собаководов назывался «проба» завершающая тренировка молодых псов под руководством опытной Группы на действия в Строю. Только после таких Испытаний их можно было посылать в бой, поэтому проверка была максимально суровой. Обычно на «пробе» погибало до четверти собак, но уж их противники ложились поголовно.
