Сергей Малицкий - Карантин
— Как зовут врача? — спросил Павел.
— Тебе зачем? — Она удивленно подняла брови.
— На всякий случай. — Он запустил руку в ее волосы. — Если что, тысяча зеленых уже в кармане. Знаешь, Дюков всегда так на футбол ставит. Болеет за наших, а рублем голосует за соперника. И ведь по-любому не внакладе. Жаль только, чаще в деньгах выгадывает. Когда стараться начнем?
— А ты разве еще не начал? — замерла она, положив подбородок ему на плечо.
— Нет, — Павел продолжал теребить ее волосы, — Пока еще не старался. Я вообще не хочу стараться. Знаешь, как хорошо не стараться? Я просто живу тобой, Томка.
— Живу с тобой, живу тобой, дышу тобой, дышу с тобой… — Она бросила сумку на заднее сиденье, наклонилась вперед, поймала ладонь Павла, прижалась к ней губами, — Почти стихи. Тогда ты и дальше не старайся, Шермер. Не старайся, пока можно. Если придется постараться, сам почувствуешь. А пока просто живи.
Он и в самом деле не старался. Отдался на волю теплого ветра и уплывал от привычного берега куда-то в солнечное далеко. Иногда даже одергивал себя, особенно когда выскребал узкий подбородок бритвой и всматривался в отражение, пытаясь понять, за что судьба отвесила ему такой бесценный дар. Как так вышло, что в его квартире поселилось чудо, которое умудрилось наполнить его жизнь счастьем, ничего не изменяя в нем самом?
Однажды он спросил ее об этом прямо. В одно из свободных от страйка и работы воскресений, которое они провели в постели. Вечером, когда в огромных окнах начал краснеть закат и Томка, отдышавшись от жарких дневных объятий, вынырнула из душа и отобрала у него телевизионный пульт, Павел негромко проговорил:
— Почему?
— Ты о чем? — Она поняла его сразу, но хитринку спрятала в уголках глаз.
— Почему я?
Тут Томка удивилась всерьез:
— Что творится? Мой самый ироничный и самый невозмутимый муж погрузился в пучину душевных терзаний? Или ты напрашиваешься на похвалу? В самом деле превращаешься в благожелательного зануду?
— Нет, — вернул он на лицо всегдашнюю ухмылку, — Дело в другом. Сбоит немного. — Он постучал себя по лбу пальцем. — Не железо, программка глючит. Понимаешь, чем дольше тебя знаю, тем больше удивляюсь. Ты ведь тоже очень осторожна. Мне даже кажется, что ты много осторожнее меня. И вдруг — увидела, пофехтовала, поиграла в войну полденька — и все?
— Ты же не хочешь сказать, что я совершила глупость? — Она надула губы, но тут же расхохоталась. — Или не веришь в любовь с первого взгляда? Может, мне нужно было за тобой ухаживать полгода? Вообще кто из нас мужчина? Кстати, знаешь, смотрюсь в зеркало и все чаще замечаю на своем лице твою улыбку. Наверное, именно так муж и жена становятся похожими друг на друга?
— Ну надеюсь, что мой нос тебе не грозит… — Он подошел к окну.
Усыпанная черными деревьями снежная равнина таяла во мгле. Вычерченная фарами автомобилей кольцевая казалась рукавом упавшей на Землю галактики.
— Захотела, — коротко бросила Томка.
Он оглянулся. Она лежала на постели точно так же, как лежала в их первый раз. Изогнувшись, положив подбородок на предплечье.
— Захотела, — повторила она, перевернулась на спину, закрыла глаза. — Ладно, расскажу, слушай. Людка все уши прожужжала про тебя. Мол, волшебный перепихон, неприступный мен. Холодный как лед и горячий как огонь. Ты не волнуйся, я тебя расспрашивать не хочу ни о чем, мне наплевать, что было до меня. Наоборот, если бы не она, может, я и не отправилась бы в вашу фехтовальню. Но это было только царапиной. Хотя глубокой. Не перепихон, а то, что неприступный. Да и Людка еще сказала, что твой дом — закрытая территория и даже я туда не проникну. Я, собственно, и не планировала, но… Понимаешь, там у нас все просто. В этом гребаном, залитом потом фитнес-центре. Почти как в бане. Сразу видно, кто чего стоит. Тело на виду. Мы там телами занимаемся. Но и в глаза смотрим. Все, кроме тела, в глазах. Только не богатство: кошельки в глазах не помещаются. Сила, характер, воля — да, а кошельки — нет. Зато видны злоба, чванство, ненависть, зависть, похоть.
Последнее слово она произнесла тихо. Глаза у нее заблестели.
— Дай договорить. — Она вытянула перед собой руку, словно останавливала его. — В другой раз, может быть, и не скажу ничего. Я ж затосковала тогда. От пустоты какой-то. Просто почувствовала, что больше не могу. Знаешь, сахар на тебя льется, а тебе не сладко. А потом Костик, как обычно, завел разговор про машины, у него же идея фикс заполучить какой-нибудь рыдван, чтобы ездил как спорткар, да и обмолвился, что есть у его приятеля Дюкова друг, который дружит со старыми железками, возвращает их к жизни. Из развалюхи может лакированную сказку сообразить. Холостой мужик, скоро тридцать, но не пристроен и вряд ли когда пристроится, если даже Людка его захомутать не смогла. Тут я и поняла, о ком говорят. Впрочем, забыла об этом тут же.
Она помолчала, потянулась, раскинулась. Павел присел на подоконник, сложил руки на груди, поймал пальцами подбородок. Совсем как Томка — и вправду совпадения участились.
— А потом все просто, — Она нащупала пульт, выключила бормочущий телевизор, — Дюков пришел к Костику, увидел меня, остолбенел, сделал стойку, попытался обхаживать, начал хвастаться. Ты же знаешь, его несет. Людка как раз появилась, ну и вякнула, что Дюков во всем тебе обязан. Дюков покраснел, но врать не стал. Охарактеризовал тебя классным мастером и добрым чудиком, который тратит свободное время на дурацкое фехтование и еще более дурацкий страйк. Вот я и подумала — не слишком ли много достоинств в одном человеке? Не пора ли на него посмотреть?
— Значит, страйк — дурацкий? — не сдержал улыбки Павел.
— Страйк замечательный, — Она вновь закрыла глаза, — Ты понимаешь, я ж дочь офицера. У меня и игрушки были: погоны, патроны да шевроны. И из автомата удалось пострелять, и сухпай пожевать. И драться приходилось: должен понимать, что такое — новая школа чуть ли не через год. У отца характер — сам видишь какой, нигде не уживался, бросали нас с места на место. Когда на Сахалине жили, в секцию фехтования он меня и отвел. Мне понравилось. Правда, фехтование там было странное, полуспортивное, что ли. Старичок какой-то преподавал. Отец говорил, что настоящий самурай. Ну я и приросла к шпаге. Правда, старичок тот и шпагу держал как-то по-особенному. Недолго мой папенька на Сахалине продержался, но нахвататься я кое-чего успела. Потом из меня долго вытравить ту науку пытались. В Хабаровске и Красноярске уже сама секции находила. Там и к спортивным танцам приросла. Правда, учиться не стала. Зачем тратить жизнь на то, к чему душа не лежит?
