Алина Лис - Изнанка свободы
Иногда мне снится, как я убиваю. Насильников, отца или моего хозяина. Чувствую кровь на руках — липкую, алую. Миг ликования, а потом страх перед содеянным. И перед собственной радостью.
Что со мной происходит?
Я измучилась, я так устала от этой ненависти, от холода отчуждения, от безделья.
Устала быть жертвой.
Обыск в библиотеке не дал ничего, кроме пыли с паутиной на подоле и рукавах и горечи разочарования. Так рассердилась, что привела в негодный вид свое последнее относительно чистое платье, словами не передать. Я даже забыла, что сама всего лишь рабыня и пленница. Вызвала и отругала прислугу, совсем как раньше, в доме отца. Сразу всех, не разбираясь, кто виноват.
Элвин слишком их распустил. Как бы я ни ненавидела мага, это не повод спускать его слугам подобную недобросовестность.
Мне пришлось стать хозяйкой Кастелло ди Нава сразу после смерти Лукреции. Четырнадцать лет, а по виду и того младше. Понятно, что поначалу прислуга смеялась над такой госпожой.
Поначалу.
Ставить слуг на место я умею.
Собрав всех брауни, я дала волю гневу, и стало легче. Пусть прихоть злого чародея низвела меня до уровня игрушки и служанки, я останусь леди и дочерью герцога, если сама не позабуду об этом. Быть может, Элвину нравится жить в хлеву, но я привыкла совсем к иной обстановке. И если маг ничего не желает делать, я и сама справлюсь.
Что вообще мужчины понимают в хозяйстве?
Так я самовольно назначила себя хозяйкой чужого дома.
С делом легче. Мысли — беспокойные, тяжелые, злые отступили. Попрятались воспоминания.
Могу гордиться собой: теперь в башне куда чище. Еда стала вкуснее, и сервируют ее по всем правилам. Книги в библиотеке расставлены по порядку, и я составляю для них опись, позволяющую найти любую, не перерывая все полки. Также под моим руководством слуги навели порядок в погребах — винном и продуктовом. Я велела прочистить дымоходы, так что теперь вокруг каминов оседает куда меньше копоти.
Отполированные остатки часового механизма сияют, особенно когда в комнату сквозь витражное разноцветье заглядывает солнце. Ни пятнышка зелени!
Еще я распорядилась потравить тараканов и крыс. Пусть я и могу превращаться в кошку, у меня нет ни малейшего желания встречаться с грызунами.
Ах да! И стирка. Работа прачек тоже лежит на брауни, так что все мои вещи безупречно вычищены и выглажены — приятно посмотреть. Они хранятся в комоде, переложенные мешочками с жимолостью. Мне нравится этот запах.
Прошло шесть дней, и Старину Честера не узнать. Во всех покоях идеальная чистота и порядок — в такой дом не стыдно пригласить и короля. Мне бы радоваться, но мысль об этом вызывает только досаду.
Не знаю, чем еще заняться.
Маг ведет себя так, словно совершенно не замечает ни моей холодности, ни усилий по приведению его жилища в приличный вид. Пусть я не ждала особой признательности за свои труды, все же обидно встречать такое пренебрежение.
Ну и ладно. Проживу и без его благодарности.
Я научилась различать живущих в башне брауни, узнала подробности их скудной на события жизни. Короткая биография каждого может уместиться в три строчки. Слуги туповаты и не особо расторопны, но исполнительны. Поначалу я думала, что их общество хоть немного скрасит мое существование.
Глупые надежды. Общаться с брауни все равно, как жевать бумагу вместо хлеба, когда голоден.
В облике кошки я поднимаюсь на смотровую площадку, прохожу на мягких лапках по краю стены, сажусь, обвившись хвостом, чтобы смотреть на город внизу и грезить о свободе.
Свобода… она пахнет влажным ветром в лицо, грозой и травами, виноградником на склоне горы и прогретым камнем. Она поет шмелями в зарослях дрока.
Intermedius
Эмма Каррингтон
Она сама не может сказать, когда и как случилось, что работа стала занимать все меньше, а разговоры все больше времени.
Он задает вопросы и слушает.
Слушает жадно, с подлинным, несомненным интересом. Он хочет знать о ней все и ничего не повергает осмеянию или порицанию.
Устоять перед этим невозможно, и Эмма раскрывается. Спадают доспехи, спадают покровы с души, она говорит, говорит страстно, не сдерживая ни гнева, ни слез.
Когда слова кончаются, приходит ее очередь задавать вопросы. Она может спросить про руны, про ритуал, но не это сейчас занимает мисс Каррингтон.
Это — предельная откровенность. Дорога в сотню лиг. И каждый идет отмеренный ему путь.
Она тоже жаждет как можно больше знать об узнике Батлема.
— Вы когда-нибудь были в Анварии?
— Я не выезжала даже за пределы Дал Риады.
— О, это обязательно следует исправить. Я бы хотел отвезти вас на восток, в родной Лоррейн. Это чудесный край, полный солнца. Достаточно увидеть его, чтобы захотеть остаться там навсегда, — он тихо смеется. — Правители Анварии и Прайдена испокон веков ценили его прелесть, что весьма дурно сказывалось на благополучии жителей.
— Последние пятнадцать лет Лоррейн принадлежит Прайдену. Анвария больше не пытается оспорить его права.
— Да, я слышал об этом. Жаль, жаль. Боюсь, в глубине души я все же анварец. Но кому бы ни платил герцог подати, Лоррейн достоин того, чтобы вы увидели его, Эмма.
Его загадочные темные глаза манят и обещают многое. Мысли Эммы путаются, в груди становится тепло, а на лице сама собой поселяется улыбка, обнажая слегка кривые зубы.
— Увы, это невозможно, — со вздохом подводит пленник. — И давайте не будем о несбыточном.
Эмма тоже вздыхает. Как бы ей хотелось этого путешествия — путешествия на юго-восток.
На родину Жиля.
Вместе.
— Почему вы здесь, Джон?
— Надо же им меня где-то держать. Я слишком много знаю и умею, чтобы запасливый лорд-командор решился от меня избавиться. Он всегда был жадным мальчиком.
— Зачем вообще вас где-то держать, если вы вовсе не кровожадный монстр?
Он долго всматривается в ее лицо, прежде чем признаться:
— Потому, что я создал Орден, моя пытливая Эмма. Я — тот самый исчезнувший великий магистр Хьюго Пайнс.
Это не может быть правдой.
Она проводит несколько вечеров, собирая информацию о Хьюго Пайнсе. Ценой наглой лжи архивариусу ей удается взглянуть на единственный сохранившийся портрет легендарного Великого Магистра.
С портрета цепко смотрит ее ежедневный собеседник.
— Как вы можете быть магистром Пайнсом, если вы…
— Да, — обрывает он ее на полуслове. — Это тоже я. У меня была длинная жизнь, прекрасная Эмма. Я много чего успел.
Она, тяжело дыша, всматривается в его умное, усталое лицо. Знакомый мир рушится, разламывается, сходит с ума, и только в центре безумия, в Батлеме, в камере, разделенной надвое железной решеткой, находится точка покоя.
