Роман Буревой - Колдун из Темногорска
– Хочешь, я воров найду? – предложил Роман, пропустив Варварин монолог мимо ушей.
Василий Васильевич недоверчиво хмыкнул: в поразительные способности сына он никогда не верил, считая его “фокусы” чистейшим шарлатанством. Роман знал, что ему никогда не удастся убедить отца в обратном. Варвара была того же мнения:
– Ты своим дурням городским показывай эту ерунду, – объявила она, – а нас просто так не проведешь!
Однако Роман не унимался: принес из машины свою белую тарелку, налил в нее колодезной воды и, взяв отца за руку, осторожно погрузил его ладонь в воду. На дне тарелки тотчас появилось изображение: во всяком случае, Юл отчетливо различил мохнатую собачью шапку и торчащие из-под нее красные уши. Но далее ничего разглядеть не удалось: Варвара будто ненароком махнула рукой, и тарелка слетела на пол.
– Что ж ты делаешь! – ахнул Воробьев-старший. – Это ж кузнецовский фарфор. Ромка купил.
– Так он же сам и разбил, – заявила Варвара, зная, что никто не посмеет ей возразить.
Однако посмел.
– Зачем же вы врете! – возмутился Юл. – Вы сами тарелку разбили!
– Мерзавец! Как он смеет меня оскорблять! – вскинулась Варвара.
– А зачем вы врете?! – не унимался мальчишка.
– Я там что-то видел, – не очень уверенно сообщил Василий Васильевич, пытаясь перебить ссору.
– Ерундой всякой занимаются, ну чисто дети, – фыркнула Варвара. – Смотреть противно. Спать идите, а то завтра будете до двенадцати дрыхнуть! Совсем нынешняя молодежь разленилась – не то что мы раньше: вставали в шесть – и на работу, и так тридцать лет подряд. А теперь все спят сколько влезет, никто работать не хочет. Только воруют.
Роман схватил Юла за шиворот и буквально выволок из комнаты в сенцы, чтобы парнишка не вздумал сказать еще что-нибудь правдивое. И вовремя. Едва Роман захлопнул дверь в жилую половину, как Юл заявил:
– Она знает вора!
– Надо же, какой догадливый! Я это тоже кое-как сообразил.
– Почему же не сказал?
– Не время еще.
– Что теперь делать?
– Наверх иди и на боковую.
– А наш пленник не сбежит?
– Он без моего позволения ни рукой, ни ногой пошевелить не может.
Роман, как и предсказывала Варвара, проснулся в субботу поздно. Еще лежа на тахте, понял, что думать о вчерашнем он пока просто не в силах. Только начинал он к чему-нибудь прилепляться мыслью, как память его тут же сворачивалась в тугой жгут – и мысли враз исчезали. Ощущение было, что вступил он в бурлящий поток и тащит этот поток его за собой неведомо куда. Подобного с Романом еще не случалось. Зачем он вообще влез в это дело, связанное с убийством, притащил сюда парня, да еще этого пацана? Ну, положим, Юл очаровал его способностью чувствовать чужую душу, и у Романа явилось странное желание подчинить мальчишку себе. Что касается Алексея, то этот человек должен вывести его на того, кто умел плести водные ожерелья.
Пусть так, но все это лишь видимые причины, лежащие на поверхности мысли и желания, похожие на знаки дорожного движения, которые соблюдаешь лишь тогда, когда приближаешься в посту ГАИ на дороге. В других случаях блюсти их совершенно ни к чему. А поскольку Роману не перед кем декларировать свои намерения, то и оправдываться нет смысла. Надо просто найти причину, истинную причину происходящего.
Впрочем, отцовский дом – малоподходящее место для поиска истины. Напротив, здесь Роман всегда чувствовал себя настороженно, будто недоброжелательный взгляд постоянно был направлен на него из ближайшего угла. Для своих родителей он никогда не был самым лучшим, самым одаренным и самым красивым ребенком. Это единственное, в чем были схожи отец с матерью и в чем всегда солидарны. Друг друга они обзывали, не стесняясь в выражениях. За десять лет совместной жизни они изругались так, что, еще издали завидев друг друга, начинали орать как резаные. Роман дивился их живучести: как можно скандалить изо дня в день и не разодрать свои души на мелкие клочья? Потом этот вопрос перестал его волновать. С отцом они были людьми абсолютно чужими, Василий Васильевич не ведал, для чего явился в этот мир. Человек без предназначения, он метался от одного занятия к другому, от одной бабы к другой, каждый раз пытаясь уверить себя и других, что наконец-то открыл скрытый прежде смысл существования. Но проходил год, другой, и становилось ясно, что смысл так и не обнаружен, слепец не прозрел. С годами Василий Васильевич немного успокоился, повсюду декларировал семейные ценности как высшие в жизни и уже пятнадцать лет жил с Варварой и на стороне не блудил. Но Романа обмануть он не мог: перед ним был стареющий слепец, ощупывающий мир с помощью белой трости.
Что касается матери, то именно от нее Роман унаследовал свою власть над водной стихией. Но наследство это было весьма сомнительного свойства: Марья Севастьяновна никогда не пользовалась водой так, как это делал Роман. Говорят, в молодости она много чудила, все Пустосвятово сходило с ума, да и Темногорску досталось, но после рождения сына вдруг к колдовству охладела, лишь иногда снимала сглаз да выводила болячки, да и то лишь своим соседкам да знакомым. Если на кого-то злилась, то наводила порчу на воду: то колодец у соседей начинал вонять мазутом и его приходилось срочно засыпать, то весной паводком смывало сараи у реки. Она никому не рассказывала о своих выходках, но Роман догадывался, чьих рук эти делишки. Дед перед смертью обещал наложить заклятие и лишить дочь дара, да не сумел. Верно, силушка его ослабла, и старуха жила после его смерти в старом дедовом доме, как прежде, и вредничала по мелочи. Называя мать “старухой” Роман не кривил душой – родители позволили ему появиться на свет, лишь когда сами приблизились к четвертому десятку. Оба они детей не любили, и Роман родился по чистому недоразумению. Мать приняла задержку месячных за проявление раннего климакса, а когда сообразила, что к чему, срок для легального детоубийства прошел. На криминальный же аборт она не отважилась – себя пожалела. Все это, не стесняясь, Марья Севастьяновна рассказала сыну еще в детстве. В ту минуту он почувствовал такую боль, что слезы сами хлынули из глаз. Он крикнул матери что-то оскорбительное и убежал из дома на весь день. Роман всегда считал себя человеком недобрым. Но одно он знал точно: такое он никогда бы не посмел рассказать ребенку.
Единственным человеком, который любил Романа так, как положено любить свое дитя-кровинушку, был дед Севастьян. Возможно, любви этой было мало, чтобы с ее помощью огранить и оградить странную душу мальчонки, но Роман был благодарен деду хотя бы за то, что старик не позволил ему сделаться похожим на родителей. Больше всего Ромка Воробьев любил ходить по весне с дедом на реку, когда она вскрывалась и на зеленой мутной воде, покачиваясь, плыли огромные ноздреватые желтовато-серые льдины. День, когда они отправлялись на реку, всегда бывал теплым, почти по-летнему жарким, а от реки веяло студеным зимним холодом. И эта розность двух стихий очаровывала маленького Романа. В корзинке у деда непременно лежал кусок жареного гуся и испеченные Марьей румяные кренделя в виде лошадок. Ромка с дедом останавливались на хлипком деревянном мосточке и кидали свои приношения в мутную, проносящуюся внизу воду, ублажая властителя Пустосвятовки.
– Душно водяному в реке, вот он лед и ломает, – объяснял дед весеннее буйство реки.
В первый раз, когда водяной выплыл на поверхность, задобренный подарками, маленький Ромка испугался и спрятался за спину деда. Месяц в тот день был на ущербе, и водяной казался стариком – из воды высунулась голова с морщинистым зеленоватым лицом и седыми длиннющими волосами, вместо шапки увенчанными венком из куги*(* Безлистное болотное растение.)
– Целого гуся не мог принести? – ворчливо спросил водяной у деда Севастьяна.
– Кольцо возврати, – попросил дед и в пояс поклонился водяному.
– Мальчонку за колечком пришли, – ухмыльнулся водяной в надежде, что дед попадется на столь простенькую уловку. – Ромка, пойдешь ко мне в гости?
Роман еще крепче вцепился ручонками в дедово пальтецо и отрицательно замотал головой. Дед рассмеялся, а водяной рассерженно фыркнул и ушел в глубину.
С тех пор каждую весну повторялось одно и то же – дед ходил на речку задабривать хозяина Пустосвятовки, тот всплывал, и они ругались с дедом из-за кольца. Ромку так и подмывало нырнуть в речку, и там, на дне, ухватить водяного за бороду, поколотить да отнять кольцо. Он даже один раз поднырнул под перила и уже оттолкнулся, чтобы сигануть вниз, но тут дед ухватил его за ворот куртки и остановил. Впервые Ромка видел деда таким разъяренным – старик топал ногами и орал, что без водного ожерелья в гости к водяному соваться нельзя. А водяной под мостом радостно хлопал в ладоши, наблюдая ссору. Но Роман ни тогда, ни потом никогда не злился на водяного. В детстве Ромка Воробьев был уродлив: тощий паренек с худющими плечами и остро выпирающими лопатками, с черными жесткими, торчащими во все стороны волосами. За эти волосы и узкие, удлиненной формы глаза его дразнили Батыем. Прозвище это Ромку бесило, едва услышав его, он лез в драку, и Варварин племяш Матвейка – в те времена свежеиспеченный родственник, к тому же здоровяк и обжора, – в драке сломал Роману нос.
