Чарльз Де Линт - Лезвие сна
Внимание Иззи с незапланированного осмотра многочисленных работ Рашкина переключилось на фигуру самого хозяина мастерской. Боль от удара почти прошла, и ее гнев немного утих. Оставшаяся злость странным образом перешла с художника на ее отца. В тот день, вырвав из рук Иззи альбом, он заявил: «Всякое искусство — это сущая чепуха, а художники — всего лишь неудачники и бездельники. Ты этого добиваешься, Изабель? Хочешь стать озлобленной неудачницей, когда вырастешь?»
Вот почему, несмотря на покрасневший след от ладони художника, Изабель ощущала себя его соратником в тяжелой борьбе против ограниченных людей, не признающих искусство «настоящей работой». Гнев отца был вызван разочарованием по поводу сферы деятельности, которую она выбрала; Рашкина вывела из себя ее неспособность добиться успехов в этой сфере. Не то, что она вообще занималась живописью, а то, что недостаточно быстро овладевала мастерством.
— Всё... всё в порядке, — произнесла Иззи. Рашкин поднял голову, в его бледно-голубых глазах блеснула надежда.
— Я хотела сказать, это отвратительно, что вы меня ударили, но мы... давайте попробуем продолжать занятия.
— Я так расстроен, — ответил он. — Не понимаю, что на меня нашло. Я только... я чувствую, что время уходит, а предстоит еще так много сделать.
— Что вы имеете в виду, говоря, будто «время уходит»? — спросила Иззи.
— Посмотри на меня. Я стар. Измотан. У меня нет родных. Нет учеников, способных продолжить мою работу. Есть только ты и я, а обучение продвигается так медленно. Я тщетно пытаюсь ускорить процесс, чтобы за оставшееся время научить тебя всему, что умею.
— Вы... вы опасно больны? — Рашкин покачал головой:
— Не больше, чем все остальные. В конце концов, вся жизнь — это смертельно опасная болезнь. Каждому отпущено определенное число лет, но не больше. Я прожил уже довольно много, и мой лимит почти исчерпан.
Иззи тревожно взглянула на художника. Сколько же ему лет? Он не выглядел старше пятидесяти с небольшим, но, если вспомнить даты на картинах в ньюфордском Музее изящных искусств, получается никак не меньше семидесяти лет. А может, и больше. Словно в подтверждение своих слов Рашкин с видимым усилием поднялся с дивана.
— Давай сегодня пораньше сделаем перерыв на обед, — сказал он и направился к лестнице.
Иззи последовала за ним, в ее голове кружился целый вихрь противоречивых мыслей и чувств.
Когда они спустились на первый этаж, Рашкин настоял на том, чтобы приготовить суп. А во время трапезы он разговорился, впервые за все месяцы их знакомства. Художник рассказал о своей жизни в Париже в начале века, о пребывании в Лондоне в период войны и бомбежек, о работе с некоторыми знаменитыми художниками, о нищете в годы юности, когда он только начинал приобретать известность, о том, как ради оплаты студии он работал на кораблях и в доках. Не имея никакой специальности, Рашкин был вынужден заниматься физическим трудом, а из-за маленького роста ему приходилось работать вдвое интенсивнее остальных.
— Я даже не могу сказать, когда именно узнал секрет, — сказал он.
— Какой... — начала было Иззи, но тут же прикусила язык.
Рашкин ответил ей гримасой, которая должна была обозначать улыбку, но только еще сильнее исказила черты его лица.
— Давай установим новое правило, — предложил он. — Наверху, во время работы, не допускаются никакие вопросы. Ты выполняешь то, что тебе сказано, а я не желаю слышать никаких «почему». В противном случае отношения ученик-учитель сохранить невозможно. Мы ничего не добьемся, если придется останавливаться каждые пять минут и тратить время на объяснения. А за пределами студии мы будем на равных, и в таком случае не нужны никакие законы, кроме правил хорошего тона и элементарной деликатности. Согласна?
Девушка кивнула.
— Меня зовут Иззи, — сказала она.
— Иззи?
— Вы никогда не спрашивали, как меня зовут.
— А я считал, что мне это известно: Изабель Коплей.
— Да, это так. А Иззи — дружеское прозвище, которое придумала моя подруга Кэти, оно словно прилипло ко мне. — Иззи немного помолчала, потом всё же отважилась задать вопрос: — Откуда вам известно мое имя?
Рашкин пожал плечами.
— Не помню. Если не ты мне его сказала, значит, кто-то другой. Но Иззи... — Он покачал головой. — Пожалуй, я всё же буду называть тебя Изабель. Оно звучит... более достойно.
— Попробую угадать, — улыбнулась Иззи. — Наверняка никто не называл вас Винс. Только Винсент, я права?
Рашкин улыбнулся в ответ, но его глаза остались печальными.
— Никто ко мне и не обращается, — сказал он. — Только если хотят от меня чего-то добиться, тогда я слышу: мистер Рашкин то, мистер Рашкин се. Это довольно грустная тема. — Он немного помолчал, потом добавил: — Но я не могу пожаловаться на судьбу. В самом начале карьеры я хотел только одного — получать достойную плату за свою работу, но не работать ради денег. Успех облегчает выполнение этого желания. — Рашкин пристально посмотрел в лицо Иззи. — Прошло немало времени, пока я понял, что стал писать то, что вижу, а не то, что от меня ожидают. Люди предпочитают раз за разом видеть одно и то же, и совсем нетрудно попасть в эту ловушку, особенно когда ты молод и голоден. Но чем чаще ты уступаешь их требованиям, тем скорее становишься частицей общей массы, совершенно однородной толпы, которая грозит смертью любому творчеству.
Рашкин замолчал, и в комнате воцарилась глубокая тишина. Иззи смотрела на художника и понимала, что он углубился в воспоминания. Возможно, даже забыл о ее присутствии и о предшествующем разговоре.
— Вы говорили что-то о секрете, — наконец решилась она.
Рашкин не сразу очнулся от задумчивости, но через секунду кивнул:
— Что тебе известно об алхимии?
— Кажется, это занятие было популярно в средние века. Попытки превратить свинец в золото, не так ли?
— В какой-то мере. Я имел в виду поиски философского камня, способного превращать в золото любые металлы; но эти поиски относились не столько к физическим, сколько к метафорическим свойствам. Особенно если учесть стремление алхимиков создать всерастворяющее средство, эликсир жизни и панацею — универсальное лекарство. Между всеми этими элементами так много общего, они настолько тесно связаны друг с другом, что представляются мне гранями одного секрета.
Иззи недоверчиво посмотрела на Рашкина:
— Это тот самый секрет, о котором вы начали рассказывать?
— И да и нет, — вздохнул Рашкин. — Беда в том, что мы с тобой всё еще говорим на разных языках, и мне трудно объяснить, что именно я имею в виду.
— Не понимаю.
— Вот и я о том же.
— Но...
— То, чему я пытаюсь тебя научить в студии, — это не только техника владения кистью и способность видеть. Это еще и особый язык. И пока ты не наберешься необходимого опыта, все мои толкования только запутают тебя еще больше. — Рашкин улыбнулся. — Может, теперь ты сумеешь понять, почему я был так расстроен твоими слишком медленными успехами.
— Я делаю всё, что в моих силах.
— Да, я знаю, — сказал он. — Но всё равно процесс обучения требует слишком много времени. Ты еще долго будешь оставаться молодой, а я старею с каждым днем. Хочешь еще чаю? — спросил он, поднимая чайник.
Иззи даже вздрогнула от такого резкого поворота в разговоре.
— Да, спасибо, — ответила она, как только поняла, о чем ее спросили.
— Посмотри на небо, — предложил Рашкин, показывая на окно, за которым над домами простирался необъятный голубой простор. — Оно напоминает мне о Неаполе, где я жил некоторое время...
В тот день, уходя из дома Рашкина, Иззи осознала, что впервые познакомилась с ним, и как с человеком, и как с художником. Она смогла заглянуть под маску сердитого мастера, обращенную ко всему миру, и обнаружила более человечную и добрую личность. По дороге в университет на послеполуденные занятия она пребывала в таком приподнятом настроении, что совершенно забыла об утреннем происшествии в мастерской.
До тех пор, пока он не ударил ее снова.
Пугливая девушка скрывается среди зарослей шиповника и выглядывает в щель между сплетенными ветвями. Одной рукой она опирается на колено, подбородок покоится на ладони, голова немного наклонена. Растрепанные пряди рыжих волос обрамляют лицо и падают на узкие плечи, словно спутанная шерсть. Черты лица напряжены. Дымчато-серые глаза, напоминающие блекнущий цвет вечернего неба, выделяются среди яркого буйства бесчисленных цветков. На ней надета белая мужская рубашка, которая ей велика, рукава закатаны до локтей, воротник расстегнут.
Яркая белизна рубашки, только отчасти смягченная полутенью и отблеском розовых цветов, бросается в глаза в первую очередь. И только потом взгляд проникает сквозь сплетение ветвей и цветов к лицу дикарки. Она кажется одновременно невинной и дерзкой, наивной и мудрой, сверхъестественно спокойной, но готовой в любой момент совершить какой-нибудь безумный поступок; сочетание таких прямо противоположных качеств поражает воображение зрителя.
