Светлана Гольшанская - Страждущий веры (СИ)
— Думаю, мы должны расседлать лошадей, — подсказала я, когда он застыл, сверля взглядом ледяную стену. Должно быть, её обливали водой на морозе, чтобы скрепить глыбы.
Микаш пожал плечами, и мы принялись за работу. Рядом обнаружилось два загона, огороженные низеньким забором из покрытых ледяной коркой жердей. В меньший мы завели оленей, точнее, Микаш завёл — я побоялась к ним приближаться. Пырнут в живот рогами, и все кишки наружу вывалятся. Уж лучше клыкастые лошади — их мы отправили в больший загон — и, обвешавшись тюками, потянули вещи в дом. Пришлось сделать четыре ходки. Когда нас было больше дюжины, получалось намного быстрее. В конце концов мы повалились на ледяной пол маленькой прихожей, обливаясь потом и тяжело дыша. Из-за второго полога из ещё более толстой шкуры, чем первый, доносился стук бубна и гнусавое пение.
— С ними ведь ничего страшного не случится? — с запоздалой тревогой спросил Микаш.
— Имеешь в виду, ещё более страшного? — горько усмехнулась я и с трудом поднялась, цепляясь за скользкую стенку.
Микаш подставил своё плечо, и вместе мы заглянули внутрь. Посреди просторной комнаты на больших плоско стёсанных камнях горел костёр. В его пламени танцующий погонщик выглядел ещё более причудливо, как огромная чёрная птица с белой мордой, только клюва не хватало. Одежда была широкой сплошной накидкой с узкими прорезями для ладоней. От этого движения рук походили на взмахи крыльев. Туаты лежали в три ряда у дальней стенки с закрытыми глазами. Хвала богам! Пустые взгляды пугали меня до смерти.
Мы устроились возле очага, Микаш позаимствовал лежавший рядом котёл и набрал в него снега. Мы приладили его на подвешенную на шестах палку над огнём.
— Мы не слишком нагло тут хозяйничаем? — снова запоздал с беспокойством Микаш.
Я глянула на погонщика. Его кружения становились плавней и медленней, а голос падал до совсем низких нот и затухал в тишине.
— Не стоит его сейчас отвлекать, в любом случае он не ответит, — я пожала плечами.
Без полыхающих огней Червоточины стало легче, до безрассудства. Не хотелось ни о чём больше тревожиться. Я просто верила, что этот птичий человек та самая помощь, которую обещал Юле, та, которую я просила у Огненного зверя, без подвохов.
— Забудь про него. Расскажи лучше что-нибудь, — попросила я, пытаясь отвлечься от мрачных мыслей. Помочь сейчас могло лишь чудо, так пускай лучше я раскроюсь ему навстречу, позволю воткнуть в сердце ядовитые шипы, чем убью неверием.
Микаш замялся и поморщился:
— Про что? Про то, когда лучше сажать рожь, а когда ячмень?
— Про то, как сворачивать шеи Ходокам? — улыбаясь шире, предложила я. Стесняется? Я-то думала, это я самый неуверенный человек в Мидгарде.
— Кровожадная! — шутливо воскликнул он.
— Я такая, как и должна быть дочь высокого лорда.
— Дочь лорда должна сидеть дома и вышивать крестиком, а не слоняться с шайкой демонов по долам и весям.
Я фыркнула в ответ:
— А простолюдин должен сажать ячмень и рожь и почитать Стражей.
— Когда бы слова Стражей не расходились с делом, я бы с удовольствием только этим и занимался!
— Ты себе противоречишь. Я ещё могу понять единоверцев — те хотя бы в демонов не верят и считают нас шарлатанами, но ты-то прекрасно знаешь, что это не так. Почему в тебе нет благоговения и страха, как в остальных из твоего сословия? Почему ты лезешь на рожон, хотя не был рождён и воспитан в доме Стражей. Или ты бастард?
— Я не бастард. Хотя, может, и бастард, но какая к демонам разница? У меня нет сословия, нет дома, больше ничего нет, поэтому я свободен делать то, что хочу. А хочу я убивать тварей.
Ишь как воспалился.
— Расскажи! — настояла я, чувствуя, что Микаш вот-вот сдастся. Заискивающе улыбнулась, жеманно, по-дурацки. Парням обычно нравилось: — Пожалуйста, это так необычно!
— Только глазки мне не строй — стошнит.
Забыла, что медведя очаровать нельзя. Его можно только заставить застыть, если подойти слишком близко. Я приняла серьёзный вид и занялась похлёбкой. Снег в котле расплавился в воду, и я подкинула туда рыбьей муки и немного гречки. На одной из стен рядом висели пучки сушёной травы, связки лука и чеснока. Я бы хотела добавить приправ, но брать ничего не решилась. Это ведь не котёл. Помыть и вернуть мы их не сможем.
— В селе говорили, что мать носила меня одиннадцать месяцев, — заговорил Микаш. От неожиданности я чуть не опрокинула на себя воду. — Я родился через одиннадцать месяцев после смерти её мужа, так что… наверное, я вполне могу быть бастардом. Мама не была распутной или жадной до богатств высокородных, она просто хотела, чтобы после смерти отца в доме появился другой мужчина, работящий помощник и защитник. Она боялась, что не справится с хозяйством одна. К тому же у неё на руках осталась дочь, моя старшая сестра, она была… особенной и доставляла много хлопот.
— Особенной? — встрепенулась я. — В смысле как ты, с даром?
Микаш загадочно качнул головой.
— Она была хорошей, не такой, как все. Доброй, нежной. Она так любила цветы. Порой сбегала на луг, и я находил её лишь к вечеру с охапками букетов и венков из одуванчиков. Так я её и называл — одуванчиком. Она притаскивала в дом раненых котят, собак, галчат и голубей, однажды даже хромую косулю привела. Самой их выходить у неё не получалось, и смотреть за ними приходилось мне, но от её радости на душе становилось так тепло, что я легко соглашался даже на самые бредовые просьбы. Иногда она болела. Раскачивалась из стороны в сторону на кровати и повторяла одни и те же слова часами. Я сидел рядом, держал за руку, успокаивал, пока она не засыпала от усталости. Только с ней я мог быть настоящим, не прятать свой дар. Из-за того, что я знал мысли окружающих, односельчане чурались меня и считали таким же, как моя сестра.
Мы жили бедно. Всё наше село с трудом перебивалось от урожая к урожаю, но без кормильца нам приходилось тяжелее остальных. Сызмальства я много работал и на своём дворе, и у зажиточных соседей, чтобы моя семья не голодала зимой. Я никогда не жаловался, не чувствовал себя обременённым или обиженным. Я любил их, мать с сестрой, готов был заботиться о них всю жизнь, каких бы тумаков и пота мне это ни стоило.
Глаза Микаша сделались большими и прозрачными, блестели в отсветах костра сухими слезами, выдавали сжимавшую сердце тоску.
— Так почему же ты ушёл?
— Не я ушёл — они, — Микаш тёр лицо ладонями и некоторое время молчал. Я помешивала варево и уже не надеялась на продолжение, но он снова заговорил, уставившись на обнимающие котёл языки пламени. — Мне тогда едва минуло двенадцать. Мы только-только вылезли из долгов и нищеты. Мать делала по ночам много пряжи и продавала её скупщику, который возил товар на ярмарку в город. Я днём гнул спину на поле, вечерами доил коров, а ночью помогал коневодам с большого хутора. Выпасал их огромные табуны. Я научился так хорошо закрываться от чужих мыслей и говорить лишь то, чего ждали, что в селе меня наконец-то приняли. Даже приступы у сестры прекратились, взгляд стал осмысленный, она сделалась почти нормальной. Казалось, беды оставили нас навсегда.
