Валентин Маслюков - Любовь
А земляника во рту тает, ничего слаще и диковинней, кажется, не едал, утешил ее некоторое время спустя Юлий.
Золотинка сказала, спасибо.
И сливы тоже, отметил Юлий.
Спасибо, повторила Золотинка.
Было очень тихо, море едва роптало и шевелилось. Прибрежные заросли, поникнув, млели в вечернем зное. Слышно было, как где-то рядом, у залитого солнцем входа, носятся, бьются крыльями, сцепившись в смертной хватке стрекозы. Жених и невеста воспитанно ели, жевали медленно и прилично. А поднимаясь, чтобы потянуться за блюдом, делали это в несколько неловких приемов: Юлий прижимал к животу лохмотья, чтобы не болтались над столом, а Золотинка с ужасом замечала затрепанные, а частью порванные кружева на манжетах — когда ей было возиться еще и с платьем?
Можно было бы созвать птиц, спохватилась она вдруг.
Юлий, похоже, подавился.
Она нам почирикают, пролепетала Золотинка, краснея.
Похлопать по спине? испугалась она затем, обнаружив, что Юлий по-прежнему пучит глаза и прыскает ртом.
Спасибо, я уже, отвечал Юлий между приступами кашля. Он старательно прикрывал рот и отворачивался, содрогаясь.
Потом оказалось, что оба уже наелись и продолжают есть из вежливости, не зная, как встретиться взглядом.
Но это не могло продолжаться бесконечно — наступила тишина, тем более трудная, что она не облегчалось даже жеванием.
Я могла бы позвать дельфинов, робко сказала Золотинка.
Они умеют чирикать? оживился Юлий.
На них можно покататься, объяснила Золотинка, не улыбнувшись.
Это хорошо, согласился Юлий.
Но никто не сдвинулся с места.
А кого еще можно позвать? надумал Юлий после некоторого промежутка.
Выяснилось, что можно позвать зайчиков.
Юлий сдержанно осведомился, верно ли он понимал до сих пор, что зайчики это такие маленькие пушистые зверьки с ушками, что прыгают на задних лапках?
Золотинка сосредоточенно выслушала и пояснила, что зайчики могли бы сплясать, она помянула зайчиков только в этом смысле. Сплясать. Как умеют, конечно. Вряд ли это у них получится особенно ладно.
Юлий высказал предположение, что мы, может быть, слишком многого хотим от маленьких пушистых зверьков с ушками.
Золотинка сказала, что она так… просто сказала. И ничего такого не имела в виду.
Юлий тоже ничего такого не имел в виду, поэтому и наступило довольно продолжительное молчание. Юлий катал терновую косточку, а Золотинка, опустив руки между колен, неслышно и неприметно терла друг о друга потные ладони.
Кого нужно было бы позвать, это попа, сообразил Юлий.
Золотинка смутилась. Она признала, что не умеет созывать попов, как зайчиков. И едва ли это вообще возможно. Едва ли к тому же какой-нибудь вполне трезвый поп с колесом, епитрахилью и Родословцем наготове блуждает сейчас на расстоянии версты или двух от их зеленого дома, так чтобы Золотинка могла отыскать и достать его внутренним оком.
— А как это внутренним оком? — спросил вдруг Юлий, вскидывая взгляд.
Золотинка объяснила, ничего не скрывая.
— Ты и ко мне можешь заглянуть? В душу? — сказал он, едва выслушав.
Золотинка тронула пальцем губы.
— Да, — призналась она еле слышно.
Но ему не нужно было слышать, чтобы понимать, он понял это прежде ответа.
— И уже заглядывала?
— Два раза, — призналась Золотинка. — Только сегодня. А раньше нет.
— И что ты там увидела? — Он стал насторожен и собран.
— Увидела то, отчего я люблю тебя еще больше, — сказала она с неожиданным спокойствием. Словно приняла вызов.
Юлий молчал только мгновение.
— Но я прошу тебя никогда больше, никогда этого не делать.
И Золотинка не долго думала. Она знала, что эти мгновения решат все, решат жизнь, и не колебалась.
— Это невозможно, — возразила она. — Я не могу обещать того, что не смогу выполнить.
Юлий выпрямился. От лица отхлынула кровь.
— Иди сюда, — сказала она тогда звучным голосом, в котором была и сила, и страсть, готовность победить и принять поражение — как получится, таким голосом, которому нельзя было не повиноваться.
Юлий подошел, обогнув заваленный объедками стол, и Золотинка, не вставая, — словно на этом кончились силы — взяла его руку, обняла ладонями и стиснула. Карие глаза ее мерцали в пестрых отсветах пробившего сквозь плетенную стену солнца.
— Юлий, — сказала она, — Юлька. Родной мой… — голос дрогнул. — Если я потеряю тебя, мне будет трудно жить. Не знаю, что будет. И не знаю понимаешь ли ты… — слезы чудились в ее глазах там, где закипало солнце, — понимаешь ли ты, что такое волшебник, волшебница? Нити жизни пронизывают нас через живую плоть, и на этих нитях мы подвешены. Мы мучаемся, мы страдаем разлитым в воздухе страданием… мы… мы одиноки. Ужасно, безмерно одиноки, обреченные на свой путь. Я крепко держу тебя, я держусь за тебя… потому что я держу редкое счастье любви. Если ты бросишь меня, если предашь… О! Не знаю… — Она покачала головой, закусив губу, и уже не солнце — блестели слезы. — Юлька, я открою тебе душу. Навсегда. Я сделаю так, что ты будешь читать в моей душе так же ясно, как я читаю в твоей. Пройдет немного времени, несколько месяцев, может быть, ты достигнешь ужасающей проницательности, ты почувствуешь мои мысли, мельчайшие, тайные, мелкие, мелочные, суетные, недостойные побуждения — все будет тебе открыто. Ты увидишь меня с изнанки так же ясно, как с лицевой стороны. Мы станем одно. Послушай и подумай. Это… это испытание. Может быть, тяжелое испытание. Может быть, страшное. Это страшное испытание. Мы срастемся чувствами. Каждая боль будет двойной болью. Если один умрет, умрет и второй. Он зачахнет. Сойдет с ума. Это жуткое испытание, Юлий. Поверь. Жуткое. И кто скажет, искупит ли двойная радость двойную боль? Может быть, нет, не искупит. Я взвалю на тебя все. Временами ты будешь чувствовать, что на тебе нет кожи, пыльный ветер будет причинять тебе боль, будто тебя закидывают камнями. Ты будешь чувствовать то, что я. Мерзость жизни, все подлое, безобразное, что лезет наверх и торжествует, будет пробирать тебе ознобом и отвращением, ты будешь корежиться, там где другие жуют, мычат и жизнерадостно скачут, вертя хвостом. Мне и сейчас страшно — за тебя. Я знаю, что не должна этого делать… Знаю, что не должна. Но я не могу, не хочу жить без любви. Юлька, Юлька, боже мой, какое это счастье любить! Жить полной жизнью! Ты хочешь разделить со мной все?
— Да! — сказал он одно слово.
И они оказались в объятиях друг у друга, слившись губами, ртом в головокружительном поцелуе, без дыхания, почти без чувств, почти в обмороке… И когда отстранились, изнемогая, отстранились, чтобы не задохнуться, чтобы продлить жизнь судорожным глотком воздуха, то обнаружили с каким-то лихорадочным — одним на двоих — смешком, что очутились черти где на залитом глубоким вечерним светом взгорье среди покрытых долгой полеглой травой холмов. Это было совсем не то, что помнили они вокруг себя, когда сомкнули губы и тела в сумраке зеленого балагана возле забросанного объедками камня.
