Майкл Роэн - Наковальня льда
Он выставил против них собственный меч, и на мгновение клинок в его руке тоже превратился в нечто ужасное, истекающее болотной слизью, окутанное смрадом трупного разложения и гниющей плоти, сползавшей вниз по его руке. Но это продолжалось лишь мгновение. Вокруг черного клинка сгустился другой образ — рука, первой державшая его и собравшая богатую жатву в последнем славном бою. Эта рука была уже не темной и высохшей, но сильной, решительной и беспощадной. То была могучая десница, повергавшая врагов наземь, даже когда жизнь покидала тело и трясина неотвратимо засасывала его в свои объятия. Элоф назвал этот меч своим, вложил в него частицу себя и, сам не зная о том, принял великое наследие, заключенное в нем.
Кузнец продолжал бороться, устремляясь в самое сердце противостоявшего ему ужаса. Он смутно слышал звуки, доносившиеся с лестницы: хриплые выкрики, лязг оружия, стоны и кровавые хрипы отлетающей жизни. Все темные кошмары, которые он когда-либо видел, нахлынули на него — трупы в фургоне, тело Ингара, рассыпающееся от прикосновения его руки, глумливая ухмылка Кары — все смешалось в одну устрашающую фигуру смерти и разложения, бесконечной агонии.
Он чувствовал, что больше не может терпеть. Его сердце и воля превратились в сухожилия, растягиваемые и скручиваемые на пыточном станке, готовые лопнуть и превратиться в ничто. Но ни один из ужасов, терзавших его, не имел силы для последнего, смертельного толчка. В своих скитаниях он уже встречался с худшими их воплощениями, и хотя они по-прежнему глубоко ранили его, теперь он мог противостоять им. Охваченный горем и раскаянием, Элоф опирался на них, как на встречный ветер, и они разлетались вокруг, подобно сухим листьям, задерживаясь лишь на мгновение и уносясь прочь. Он признавал свою вину и готов был заплатить требуемую цену, принять нужное решение. Он, наконец, обрел уверенность в себе.
Что-то большее?
Элоф продвигался вперед, как усталый пловец против течения. Поток ужаса, захлестывавший его, внезапно дрогнул, темнота отхлынула. Его зрение внезапно прояснилось, и он обнаружил, что стоит почти лицом к лицу с мастером-кузнецом. Под зловещей маской проступила серая маска страха. Бледный человек попятился, беспорядочно отмахиваясь мечом. Затем, в пароксизме паники и отчаяния, он размахнулся и со всей силы вогнал узорчатый клинок в незащищенную грудь Элофа под краем подвздошной кости и проткнул его насквозь.
Элоф согнулся пополам в приступе леденящей, невероятной боли, тупо глядя на предмет, вторгшийся в его тело. Отрешенный, его разум воспарил свободно; он смотрел, как теплая кровь стекает по клинку, словно наблюдал за интересным представлением. Кровь пропитывала узоры, которые он когда-то выковал, связывая их, превращая в рукопись, которую он мог читать. Теперь он понял истинное значение символов, выгравированных на клинке.
Смутно, из-за грохота крови в ушах, он услышал торжествующий вопль на лестнице, крик радости, вырвавшийся из могучих легких Илс, и грохот падения тяжелого тела, скатившегося по ступеням. Рок тоже что-то кричал, но надо всем возвышался мстительный, яростный клич «Морван Морланхал! ».
Элоф снова содрогнулся в агонии, когда меч был вырван из его тела с жестоким поворотом, который, казалось, разорвал его надвое. Однако он громко рассмеялся и зажал рукой рану, чувствуя, как кровь стекает по латной рукавице.
— Оса потеряла жало! — выдохнул он и привалился спиной к стене. — Вор ограблен собственной рукой! Ты слышишь, Майлио, ты слышишь? Он сказал мне, что понадобится нечто большее, и теперь я знаю, что это такое! Ты владел мечом, поражающим разум, обращающим страхи человека против него самого! Но лезвие, режущее дух, тупится о другие вещи, и мечом для разума нельзя пользоваться как мечом для тела! Однако ты сделал это — и что теперь?
Мастер-кузнец направил меч на него, но Элоф лишь рассмеялся еще громче. Бледный человек повернулся, подбежал к лестнице, отпрянул и направил клинок в темный провал, лихорадочно бормоча какие-то слова. Но оттуда шаг за шагом, неотвратимая как судьба, поднималась ужасная фигура Керморвана. Воин потерял свой шлем и был ранен в щеку и в бедро, но кровь, покрывавшая его доспехи и руку с мечом от кончика лезвия до плеча, принадлежала не ему и сверкала не ярче, чем гнев в его взоре. Мастер-кузнец попятился, продолжая беспомощно указывать мечом, и Элоф почувствовал, как по его щекам текут слезы радости и боли.
— Где твои стражи, Майлио? Позови их, прикажи им убить твоих врагов! Почему они сбежали?
Тогда мастер-кузнец повернулся и с безумием отчаяния бросился на Элофа. Он высоко занес меч, который теперь был не более чем обычным мечом, в попытке совершить последнее, безнадежное отмщение. Но Элоф поднял собственный меч, и то же самое сделала могучая рука в его видении. Затем, наполовину упав вперед, он опустил клинок как молот, навстречу сотворенному им злу. С пронзительным криком черный меч столкнулся с серебряным, разрубил витую, покрытую рунами сталь, рассек деревянную маску Громовой Птицы, сине-стальную голову Смерти под ней, пробил череп и опустился ниже, ниже, ниже, развалив мастера-кузнеца почти пополам.
Пустая оболочка рухнула на пол, половинки узорного меча с лязгом упали сверху. Когда Керморван подошел ближе, они начали изгибаться и растягиваться, как раненое животное, бьющееся в предсмертных судорогах. Мало-помалу витки развернулись, распрямились и распались на отдельные извивающиеся волокна.
Снизу поднялась Илс. Девушка поддерживала Рока, тяжело раненного пикой в плечо и ногу. Взглянув на тело мастера-кузнеца, она презрительно фыркнула:
— Странно, что в этой твари осталась красная кровь!
Потом они заметили Элофа и побрели к нему, забыв о собственных ранах, но кузнец лишь отмахнулся, не желая делиться своей болью. Керморван наклонился, подхватил безжизненное тело мастера-кузнеца и вынес его на балкон. Он выглянул наружу и увидел, как внизу медленно и неохотно копошатся одетые в черное воины. Высокие вожди и шаманы в разрисованных балахонах яростно выкрикивали приказы, которые никто не спешил исполнять. Керморван громко рассмеялся и протрубил в рог, висевший у него на груди. Чистый, ясный звук пошел гулять над крышами, среди городских башен. Ему ответили другие рога, звучавшие многими голосами — золотыми и серебряными, медными и стальными. Вести уже распространились по городу, и многие, затаив дыхание, ждали этого момента. Тогда Керморван воздел руки, поднял над головой останки того, кто был их злейшим врагом, и струи крови как будто окрасили багрянцем нарождавшуюся зарю.
Со стены внизу донеслись вопли отчаяния, но из-за других стен торжественно зазвучали фанфары. На вершине высочайшей башни развернулось и затрепетало на ветру широкое знамя с изображением восходящего солнца и ворона, поднимающегося ему навстречу. Голос Керморвана прогремел над городом, над морем и эхом отдался под сводами цитадели:
