Дана Арнаутова - Год некроманта. Ворон и ветвь
Мессир секретарь, обычно весь день балующий их своим обществом, что-то задержался в другом экипаже, так что в путь отправились без него. Это было непривычно, и, пожалуй, тревожно. Но потом в дверцу кареты стукнули, и внутрь прямо на ходу вскочил Эрек. Раскрасневшийся от холода, с блестящими глазами, он глянул на Энни, нахмурился и протянул руку пощупать лоб сестры.
— Ай, Эрре, отстань! — засмеявшись, уклонилась та. — У тебя руки холодные! Куда перчатки подевал?
— На ужин съел. Будешь плохо есть — и тебя тем же накормлю.
Извернувшись, Эрек дернул Энни за косу, распуская тщательно уложенный вокруг головы венчик, ухмыльнулся, наслаждаясь возмущенным визгом.
— А еще благовоспитанная девица, — поддразнил, крутя в пальцах отобранную шпильку из прически. — Прекрасная баронетта, как мессир секретарь говорит…
— Эрре, отдай сестре шпильку, — вздохнула Женевьева в ответ на умоляющий взгляд дочери. — Тебя сейчас тоже трудно назвать учтивым кавалером.
— Не отдам, пока все не съест, — кивнул сын на миску с остывающей похлебкой. — Ешь, рыжая, а то от тебя скоро одни косы останутся. И будешь ты не прекрасная баронетта, а пугало для ворон! Помнишь, в Молле у госпожи Люции в садике стояло? Никто тебя не возьмет замуж, и останешься нянчить моих детей.
— Сам ты рыжий, — фыркнула Энни, но за ложку взялась. — Кто за тебя пойдет, чтоб дети появились?
Женевьева прикрыла глаза, слушая их перебранку. Человек со стороны мог бы решить, что Эрек терпеть не может сестру. Но Женевьева помнила, как однажды в Молле к ней прибежала возмущенная мать парнишки на два года старше, жалуясь, что ее сын вернулся домой с разбитым носом. Вызванный для разбирательства виновник отпираться и не подумал, заявив, что любой, кто скажет что-то плохое про его сестру, получит еще не так. Жертва, уныло маявшаяся за широкими юбками матери, возмутилась: Эрре, мол, сам дразнил девчонку рыжей, драной кошкой и пугалом. На что сын с достоинством ответил, что ему лучше знать, как называть свою сестру, а другие пусть только глянут в ее сторону косо.
Женевьева улыбнулась. Далось же ему это пугало — до сих пор дразнит. Хотя Энни действительно худенькая и угловатая для своих лет. Еще немного, и такие насмешки станут по-настоящему обидными, надо потихоньку сказать Эрре, чтобы прекращал подтрунивать над сестрой.
Притормозив, карета качнулась — Женевьеву обдало потоком холодного воздуха из открывшейся двери. Пришлось открыть глаза и улыбаться мессиру секретарю, пить опостылевший оранжад, который Жафрез наливал из тяжелой высокогорлой бутыли, и выглядывать в окно, чтобы увидеть знаменитые дубравы вокруг Стамасса.
Может, летом и даже осенью они и были хороши, но в предзимье выглядели довольно жалко. Приземистые стволы угрюмо выстроились вдоль дороги, голые ветви закрывали бледно-серое небо, на некоторых виднелись шары омелы — ведьминой радости. Возле замка Бринара этой дряни было полно… Женевьеву передернуло.
Потом дубравы закончились и начались поля, Энни с Эреком на глазах мессира секретаря вели себя совершенно пристойно, и это была еще одна причина не любить Жафреза — у ее детей теперь так мало случаев пошалить и посмеяться. Энни раскраснелась, хотя в карете было не так уж тепло, ее глаза нехорошо заблестели.
— Госпожа баронетта сегодня очаровательно выглядит, — сказал любезный то ли дурак, то ли мерзавец: Женевьева еще не совсем определилась. — Уверен, при дворе его блистательности все будут сражены ее красотой.
— Моя дочь еще слишком молода, чтобы думать об этом.
Не забывать улыбаться и цвести от счастья, ты ведь квочка, которая кроме своих цыплят ничего не видит. Ну почему нет ни одного постоялого двора по дороге? Ах да, они должны уже вечером быть в Стамассе.
Энни закашлялась, но вскоре приступ прошел. Может, обойдется? Это жаровня дымит…
Чем ближе они подъезжали к Стамассу — вот уже и предместья — тем сильнее Женевьева хотела оказаться где угодно, только не в этом городе, куда так рвалась. Чудилось, что мессир секретарь смотрит на них как-то… нехорошо. Так повар на рынке глядит на гусей, раздумывая, что из них приготовить. Зачем их семья архиепископу? Ловить колдуна будет Инвизиториум, это они должны были прислать за ней охрану.
— Что, простите? — переспросила Женевьева, выныривая из лихорадочной тревоги.
— Мы въезжаем, — с любезной терпеливостью повторил Жафрез. — Стамасс — очень красивый город.
Может, и красивый. Для того, кто не видел Молля, его оплетенных плющом башен и смеющегося лазурью моря…
— Прекрасный город, — послушно согласилась Женевьева, изнывая от непонятной тоски. — Дети, взгляните.
Их-то уговаривать не пришлось, оба прилипли к окошкам кареты, позабыв про манеры, требующие чинности. Впрочем, город и впрямь был неплох, только очень уж грязен. В Молле даже грязь в бедных кварталах была какой-то другой. Там пахло рыбой, краской, свежей штукатуркой и травами…
— Мы проедем мимо собора святого Коринда, — давал непрошеные пояснения мессир секретарь. — Сейчас как раз время закатной службы.
И правда, стемнело, а она и не заметила, решив, что это высокие дома заслоняют солнце. Улица была такой тесной, что две кареты могли бы и не разминуться, а верхние этажи домов нависали над нижними, почти смыкаясь. И холодный ветер, провожавший их всю дорогу, исчез, но сейчас Женевьева о нем пожалела: в щели кареты пробивалось уличное зловоние. Это зимой-то! Как они здесь летом дышат?
Копыта запряженной в карету четверни стали стучать немного иначе, и Женевьева увидела площадь.
— Одну минуту…
Высунувшись из окна, Жафрез поднял руку в перчатке, и рядом тут же остановился один из солдат.
Коротко приказав что-то, мессир секретарь втянулся обратно, как улитка в раковину, и пояснил:
— Я отпустил конвой и вторую карету. По другим улицам они быстрее доберутся до дворца, а здесь может выйти заминка.
Глаза у него едва заметно вильнули, совсем как у мессира Лашеля, когда муженек врал, и если бы Женевьева уже не боялась, она бы испугалась сейчас. Глупое объяснение… Хотя в самый раз для двух дурочек и мальчишки. Если вторая карета едет к дворцу, почему бы и им не сделать того же? Потому что тогда их увидят во дворце?
Площадь озаряли закатные лучи, крася серые камни в кроваво-красный. Это было бы красиво, не будь так страшно. Пожар раскинулся на полнеба, Женевьева глянула — и невольно осенила себя стрелой.
— К ветру, — очень обыденно сказал мессир секретарь. — А вот и собор. Посмотрите, его светлейшество как раз выходит.
На другой стороне площади, где серая громада собора словно парила над землей, нарушая все заповеди о том, что позволено камням, Женевьева увидела толпу. Потом два ликтора заставили колышущуюся массу образовать проход, и люди, как овечье стадо, расступились. Передние встали на колени, ожидая благословения, сзади на них напирали, но не слишком.
