Дмитрий Скирюк - Руны судьбы
Получалось, как ни крути, что пытки не были гарантией правдивости...
Хагг пожал плечами и ещё глубже погрузился в размышления.
В его работе пытки применялись только к тем, кто провинился или скрывает преступное деяние. Но пытать, чтоб доказать вину — такое бывало редко, чаще всего признавались раньше. По глубокому убеждению Золтана Хагга, к применению пыток следовало относиться с крайней осторожностью. Ну взрослые мужчины — ещё туда-сюда. Но какой смысл пытать тех, кто и без этого слаб — детей, женщин, стариков?
Но даже если всё, что сказано в наставлении о наказаниях, в самом деле было полезно и правильно, даже тогда после экзекуции человек нередко оставался калекой на всю жизнь. А если он и вправду был невиновен? Хорошие пыточных дел мастера ценились на вес золота. Даже Святая Церковь уделяла пристальное внимание этому вопросу — ещё Ипполит Марселино выступал против грубых пыток. Да и в самом деле пытка водой, вегилия и Judicium Crucis были неплохой альтернативой старым методам. Золтану доводилось применять и их, и тут он не мог не оценить гуманизма церковников.
А вот костёр... Золтану никогда не приходилось сжигать кого-то на костре. Сажали на кол, били — да, бывало, — южные владыки отличались жёстким нравом. Но сжигать, тем более живьём... Очищением тут и не пахло.
Золтан всегда интересовался историей. Может, просто так сложилось, а может быть, тому причиною был случай, когда попав ещё ребёнком к горным гномам, он перескочил через два века. Мир, в его понятиях, невероятно изменился. Он до сих пор делил свою жизнь на то, что было «до», и то, что стало «после». Он читал учёные труды, как западные, так и восточные, сменил за долгую жизнь две веры, а уж занятий поменял — не сосчитать. И потому смотрел на вещи проще. Христианство и католицизм состарились. Идеи, как и люди — смертны. Сначала юность, полная невзгод и чаяний, исканий и смелых свершений, прекрасная и мятежная. Потом неизбежная старость, закостенелая и догматичная. И чем ближе к смерти идея, тем больше она костенеет и цепляется за жизнь и душит проявленья нового и прочую свободу. Но юным идеям суждено победить, а старым — умереть. Так было всегда, и мудрецы Востока это всё прекрасно знают, и поэтому глядят на мир спокойно, без кровавой пелены в глазах и пены на губах.
Иное дело — Западная Европа. Героическая юность христианства кончилась, когда Христова вера вышла из своих подземелий и катакомб и стала государственной религией, а на престоле Римском появились первые христиане. Удивляло другое. Девять веков после этого христианство в своих проповедях и в своей борьбе не прибегало к грубой силе: красоты учения хватало для того, чтоб победить идейного противника. Золтану вспомнились прочитанные им когда-то строки: «Навязывать религию — дело совершенно противоречащее религии». И ещё: «Никого не следует принуждать силою оставаться в лоне церкви». Почему же эти мудрые слова оказались забыты и втоптаны в грязь? Неужели нынешняя церковь не чтит своих святых учителей, своих столпов и основателей — Тертуллиана, Лактанция? Впрочем, — тут Золтан нахмурился, — говорить о них как о столпах теперь уже было нельзя: оба в нынешнее время были сочтены еретиками, причём еретиками опаснейшими, особенно первый[76].
Да, их труды не прятали, разрешали читать, но само почтение к книгам заставляет монахов хранить в своих библиотеках самые разные труды — от сочинений классиков и описаний сказочных земель до гримуаров колдунов и Alcoranus Mahumedis[77].
Хотя порою сочинения обоих классиков горели на кострах, особенно в Испании и Португалии. Но, в конце концов, церковники могли хотя бы вспомнить, что их отделяло от рождения Христа каких-нибудь сто лет, и зверства римлян, на потеху публике бросавших первых христиан на арену ко львам, были свежи в их памяти, и раны в их душах ещё кровоточили...
Хагг глотнул вина и покачал головой. Чудо, как люди в познание не хотят идти: огнём, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить.
Золтан не был дураком и прекрасно понимал, что инквизиция была реальной силой, на которой отчасти держался христианский мир. Инквизиция была цементом, сдерживавшим кирпичи в стене. Лишь только ересь пустит корни, сразу же произойдёт раскол и мусульманский мир за считанные годы поглотит Европу. Испания и Балканы были тому живыми примерами: если первая сумела объединиться, выстоять и раз и навсегда прогнать захватчиков, то вторые, как и прежде, лихорадило — набеги османских орд сменялись встречными походами арнаутов, боснийцев, сербов и валахов, и наоборот, и конца этому не предвиделось. Единомыслие — страшная сила, всё так. Но почему христианские святоши превратили храм своей любви в кошмарную тюрьму? Неужели только из-за денег?
Золтан хмыкнул. Почесал небритый подбородок.
По всем понятиям выходило, что — да.
Не зря, наверное, в последние десятилетия задавленные люди называли католическую церковь «Синагогой Сатаны». Целые страны объявляли её вне закона — Германия, Англия, а теперь вот и Фландрия...
Жуга, конечно же, был прав: нет резона идти на костёр ни за что, ни про что. Своим поступком травник пощадил испанцев, не убил, но подкосил их, посмеялся и ушёл. Но кто знает, не обрушится ли гнев оскорблённых и униженных церковников на ни в чём не повинных людей? Какой в итоге кровью отольются горожанам их обида?
Имел ли право Жуга так поступать?
Да, все остались живы. Никого не ранили и не убили, разве только вышибли окно и дверь. Но может, лучше было, в самом деле, как предлагал Золтан, прорываться напролом, — убить двоих-троих солдат, чем пользоваться ведовством? Дубина, сталь — понятное оружие, никто бы ничего не заподозрил. А так все видели, как плясали монах и солдаты. Так разве ж кто-то усомнится после этого, что здесь имело место ведовство? Никто. Разве что — Золтан, который всё видел. Но и он не мог бы толком объяснить, как это было сделано. Но Дьявола Жуга не призывал, это уж точно. Такого за ним не водилось.
Он, вообще, не верил в Дьявола.
Золтан допил вино и вновь наполнил свой бокал. Мысли его незаметно поменяли направление.
Какой, вообще, религии придерживался травник? Во что он верил? Золтан точно знал, что он не христианин. Во всяком разе — не католик. Хоть и носил когда-то на груди янтарный крестик с маленькой проушиной, от которого остался только отпечаток на коже — бледный оттиск старого ожога.
Тогда у травника был ещё и браслет с каким-то камнем и фигурными подвесками — на вид уже совсем языческими. Он водил знакомство и с варягами, ещё почитавшими Одина, и со словенами, и с иудеями, — да что там! — травник ухитрялся найти общий язык даже с гномами, эльфами и прочими лесными существами. И те, и другие, и третьи не находили ничего позорящего для себя в общении с ним. Хагг сам неоднократно наблюдал, как старые, убелённые сединами рабби и меламеды уважительно кивали при упоминании о нём. И это был отнюдь не показушный ковод[78], здесь было что-то другое. Совсем другое. Сам Золтан как-то назвал это по-тюркски: «барака» — «дар свыше», «нечто выделяющее».
