Людмила Астахова - Плоды свободы
Он обнажил клыки, прижал уши и встретил нападение достойно, по-волчьи вгрызаясь в обретшего наконец-то плоть давнего врага. Но то, что казалось телом, вдруг разошлось, расползлось, оставив мерзостный привкус падали, настолько сгнившей, что даже и последняя шавка не польстится. Вилдайр-волк по инерции проскочил вперед, чтобы упасть уже не на четыре могучие лапы, а больно удариться выставленными локтями и распластаться на шаткой палубе горящего «Возмездия», флагмана ролфийского флота. Прижимаясь распоротой щекой к горячим доскам, он очнулся Кинэйдом, прозванным Злосчастным, Кинэйдом – бледной тенью великого брата, тем самым Кинэйдом, что проиграл войну с диллайн. Тем князем, чьим погребальным костром стало «Возмездие» – боги, да неужто это в его голову пришла мысль так неудачно назвать корабль?! Тем Кинэйдом, чья дочь уже следующей ночью покорно легла под победителя…
– Морочишь меня, сволочь? – угрюмо прорычал ролфи, перекатываясь на спину и силясь разглядеть сквозь обрывки горящего паруса и хлопья пепла хоть отсвет лун в небесах. И увидел холодный блеск глаз свернувшейся в складках парчового балдахина гадюки. Охваченный пожаром корабль исчез, а Вилдайр Эмрис вновь стал собой – цесаревичем-полукровкой, упрямым недоразумением, годным лишь на убой, но никак не для наследования синтафского трона. Змею подложил братец Вайерд, кому ж еще могло прийти в голову расправиться с соперником таким глумливым способом. Ролфийское отродье, ужаленное змеей. Красиво!
– Красиво… Живоглот, – хмыкнул Вилдайр, раздробив змеиный хребет в кулаке. – А что же дальше?
Но Предвечного разве смутишь неудачей? И уж точно властолюбивый засранец Вайерд не собирался останавливаться на одном-единственном покушении. Просто тактику сменил.
– Сердце мое, измена! – крикнула Аслэйг, сползая по двери. – В окно! Там конь… там… беги же!
Мгновение он завороженно смотрел на невероятно-яркую, блестящую алую полосу, оставленную ее раненой спиной на пестром шелке шпалеры, а потом скакнул с подоконника вниз, успев поймать краем глаза свое отражение в стекле и испугаться его – желтоглазого, всклокоченного, в распахнутом колете и рубашке, выбившейся из штанов. Но ладонь уже нашла рукоять палаша, сталь рванулась из ножен, а из глотки – крик:
– В ком волчья кровь – за мной!
«Бежишь, щенок? – глумливо хохотнул Херевард за спиной. – Опять бежишь? Снова?»
– Бегу… – согласился Вилдайр, жадно хватая воздух пересохшей глоткой. Но вместо живительного бриза в горло пролилась горькая соль морской воды, в глаза плеснуло пеной, а пальцы, намертво вцепившиеся в снасти, свело от холода. Как его звали, того упрямого рыбака, что никак не хотел отдавать свою шхуну горстке отчаянных беглецов, в которых даже спьяну не заподозрить было цесаревича и остатков его ролфийских гвардейцев? Ведь как-то же его звали! Что за славная месть – теперь их, загнанных в ледяное море беглецов, прикончит шторм, а еще верней – невежество и полное неумение управляться с захваченным судном. И почему они не пошли ко дну, еще не успев отойти от причала?
– Потому что я с тобой, Вилдайр. Забыл?
Морайг протянула ему крепкую мозолистую ладонь Мэрсейл и выловила Священного князя из зловонного болота эсмондских чар, как тонущего щенка – за шкирку.
– И я.
Легкие пальцы Вигдэйн сомкнулись на запястье его второй руки огненным браслетом.
Джойана-яблоня не стала ничего говорить, просто осыпала его дождем душистых лепестков, смывая их нежным запахом тяжелый смрад поражения, сочащийся из раззявленной глотки Живоглота.
– Ишь, клюв нацелил, – хмыкнул неуловимо знакомый чернокосый воин, становясь рядом с ролфийским князем.
– Позвольте, господа, но при чем же здесь клюв? – надменно выгнул бровь второй, сизоволосый и желтоглазый. – Я бы сказал – хвост.
– Клювы, хвосты… – пожал плечами молодчик в модном сюртуке и галстуке столь белоснежном, что хоть сейчас на бал. – Выпотрошим – узнаем.
– Вот так бы сразу, – ухмыльнулся Вилдайр, вновь обретая себя. И других – тоже. Один за другим они появлялись рядом, вставали, подпирая плечами, непохожие, чужие, так, словно шагнули из разных времен и земель. Не только мужчины, в этом строю были и женщины. В доспехах и без, с мечами и ружьями, кто с чем. И все это рычащее, шипящее и клекочущее воинство навалилось и грызло, клевало, жалило и рвало клыками, словно охотничья свора, окружившая медведя. Их жизни вспыхивали и гасли отлетевшими искрами, когда распухший, словно перестоявшее тесто, Предвечный расшвыривал их, давил и жрал, жрал живьем, отплевываясь ошметками душ, как косточками от вишен.
А когда стало совсем невмоготу, откуда-то сбоку вспорхнула крошечная в сравнении с ужасающей образиной Предвечного птаха навроде воробья и, отважно вереща, клюнула лжебога в раздутое брюхо.
Кэйррон ир-Сэйган, сержант
Сэйгану было худо так, что хоть ложись и сдыхай. Нет, ну не так погано, конечно, как шурианскому стрелку, тут и сравнивать смешно. Тот-то, бедолага, аж на палубу повалился, схватился за живот, да так и задергался, забился, как настоящий змей, которому хребет палкой перебили. Глаза закатил, оскалился и шипел, только головой мотая туда-сюда да затылком стучась о доски палубы. Жуткое зрелище, что и говорить. Но оно и понятно, шурий же мужик сухопутный, крови змеиной, и к настоящей качке непривычный. Если уж даже у истинного сына Морайг Кэйррона ир-Сэйгана брюхо выкручивает и все нутро выворачивает от эдакой свистопляски на волнах, то чего о шуриях говорить?
Ролфи, накрепко вцепившийся в пушку, рисковал откусить себе язык, но эрну свою честил последними словами. Пустили бабу за штурвал! Заснула она там, что ли? Это кто ж так рулит?! Завалит сейчас «Скорого» на борт, воды черпанет – тут-то им всем и конец.
– Эрна! – наконец, заорал Кэйррон. – Да эрна же! Да что ж вы делаете, вперехлест через клюз!
На уста само просилось продолжение – насчет осьминога, матушки, сапога и задницы, но Сэйган и так сказал уже слишком много для денщика. Или мало. Потому как когда потерявший терпение сержант сумел вскарабкаться в рубку, то капитаншу свою обнаружил там в такой же прострации, что и ползучего ее дружка на палубе. Штурвал крутился сам по себе, «Скорый» мотало, как пьяную маркитантку по драгунскому биваку, а эрна Кэдвен, обхватив себя за голову, скорчилась в углу и скулила, точно побитая псина. На Сэйгана, от души встряхнувшего ее за плечи, ее милость даже не взглянула, а если б и подняла глаза, то что толку? Остекленели глазки-то, ровно как у куклы али у чучелка, все одно ни змея не видят. Кэйррон, удостоверившись, что дело и впрямь неладно, раздумывать не стал, а попросту отвесил ее посвященной милости добрую ролфийскую оплеуху, чтоб головенка мотнулась, а потом – и с левой руки такую же, да выругал так, что у самого в ушах зазвенело. От всякой дурной ворожбы – первое дело, это ж каждый знает.
