Наталья Резанова - Золотая голова
Нужно было решаться, пока я еще легка на подъем.
Я сообщила Тальви о своих намерениях. Он не ответил ни да, ни нет. Стало быть, ему и это было безразлично. Но по крайней мере, он не собирался меня останавливать. Это уже была уступка с его стороны. «Поиграла и хватит»,
— сказал он мне однажды. Но это он играл в игры. И доигрался. А я просто жила и намерена была жить дальше. Если же все-таки считать это игрой… В любой пьесе ведь пять действий?
Ну так я начинаю шестое.
И вот теперь я стояла у ворот аббатства, в толпе таких же женщин — со стертыми, невыразительными лицами под спущенными до бровей платками. Слышались угрюмые жалобы на все на свете — войну, голод, бедность, хвори и то, что ворота долго не открывают. Ворота здесь были мощные, в окружении машикулей, способные выдержать приступ целой армии — да и выдерживали, наверное. Аббатство Тройнт было одним из старейших и почитаемых в Эрде, но за столетия своего существования оно не раз перестраивалось и наверняка изменило облик со времен святого Эадварда, который поставил здесь простую деревянную церковь, жилища для братии из глины и камыша и обнес все это палисадом. Потом постройки оделись камнем, доставленным с гор, потом стали по возможности укрепляться, а потом — украшаться.
Над восьмигранной звонницей, возвышавшейся над сумрачными стенами, ударили в колокол. Звонница также свидетельствовала об изменениях. В «Хронике утерянных лет» я вычитала, что в первых эрдских монастырях были не колокола, а большие бронзовые била. Хронист утверждал, что такой обычай пришел из Карнионы, где языческие монастыри древности тоже не знали колоколов, но, добавлял он, теперь традиция сия отмерла и на Юге.
После этого ворота с чудовищным скрипом, напоминающим о стенаниях грешных душ, распахнулись, и наше смиренное стадо протопало через створы во внешний двор.
Церковь аббатства была прямо перед нами. Галерея с колоннадой скрывала от взора пришлецов клуатр, где братия могла прогуливаться, не смешиваясь с мирянами, трапезную и дормиторий. Все они, разумеется, располагались по правую руку от входа. По левую были странноприимные дома, для мужчин и женщин отдельно (устав аббатства, в отличие от многих иных, дозволял женщинам-паломницам ночевать под защитой монастырских стен), и поварня, где благочестивые бедняки могли получить по ломтю хлеба и миске похлебки — во всяком случае, так полагалось, не знаю, как сейчас, но многие на это рассчитывали. Я в том числе. Ведь мне предстояло провести в аббатстве остаток дня и ночь, если повезет.
Во дворе тоже были солдаты. Четверо. Не исключено, что они прибыли искать нас с Тальви, но скорее всего их прислали защищать аббатство на случай, если под видом паломников сюда рискнут пробраться грабители. Это было бы вполне разумно, если разумные поступки возможны в смутные времена. На паломников, состоящих по большей части из женщин и стариков, солдаты взирали лениво. Очевидно, они думали, что воры— разбойники такими не бывают. Зря.
Но расслабляться не стоило. Я чуть повела рукой, дабы почувствовать, что в любой миг могу высвободить кинжал из рукава. Кинжал оставался сейчас моим единственным оружием. Пистолеты и «сплетницу» я оставила Тальви. Своей тяжелой шпаги он лишился — то ли сломал в последнем бою, то ли в болоте утопил, я не заметила, а спрашивать не стала — зачем лишний раз напоминать человеку о том, что он потерял? Придется ему довольствоваться «сплетницей», хоть она ему и не по руке.
Что-то не спешат, однако, пропустить страждущих поклониться гробнице. Такое впечатление, будто и братия и солдаты ждут, пока во дворе соберется побольше народу. Зачем? Не дергайся, сказала я себе, не считай их глупее себя, но не считай и умнее.
Из украшенных чеканкой, изображавшей изгнание из рая, врат вышел маленький сухонький старичок в рясе, с огорченным лицом. Судя по добротному теплому плащу и дорогому кресту, по старинному обычаю заключенному в круг, не простой монах. Может, и сам аббат. Неуместно вспомнилась старинная песенка клириков, которую Фризбю подхватил во время своей богословской карьеры, — он любил певать ее, когда был пьян, а пьян он бывал более чем часто:
Лишь аббат и приор, двое, Пьют винцо, и недурное, Но иное, но худое Грустно тянет братия Песня явно была сложена не про этого священнослужителя. Хотя его плащ и был подбит лисьим мехом, он ежился от холода и долго откашливался. Глоток подогретого вина ему бы совсем не помешал. Впрочем, как и всем здесь. В руке аббат (или приор? ) держал какой-то свиток Проповедь он, что ли, хочет сказать? Тогда почему не в церкви? Нам с детства внушали, что проповеди под открытым небом, на апостольский манер — это ересь. И по нынешней погоде я была склонна согласиться с этим утверждением.
В ожидании я озиралась по сторонам. Над воротами висел штандарт с единорогом. В доме Божием, можно сказать! Если я еще где-нибудь увижу эту рогоносную лошадь, меня вырвет. Без всяких скидок на беременность. Правда, единорог, как таковой, ни в чем не виноват. Хотя бы потому, что его выдумали люди.
Тут я вздрогнула, потому что за душеспасительными размышлениями пропустила миг, когда монах перестал кашлять и наконец заговорил. И осознала это, когда услышала имя Гейрреда Тальви и, кажется, собственное. Неужто и в святых обителях выкликают наши приметы?
Но я ошиблась. Монах зачитывал совсем другое. Капитул епископов под водительством архиепископа Эрдского отлучил преступного самозванца Гейрреда Тальви от церкви и предавал его анафеме.
— «Да ниспошлет на него Господь слепоту и безумие, — читал старец на лестнице, — да разверзнутся небеса и поразят его громами и молниями. Да проклянет его всяк входящий и выходящий. Да будут прокляты пища его, и все его добро, и псы, охраняющие его, и петухи, для него поющие Пусть ад поглотит его живым. Пусть вся Вселенная встанет на него войной. Пусть разверзнется и поглотит его земля и даже имя его исчезнет с лица Вселенной. Пусть все и вся объявят ему войну, пусть стихия и люди встанут против него и уничтожат. Пусть жилище его превратится в пустыню. Пусть святые при жизни помутят ему разум, пусть ангелы после смерти препроводят его черную душу во владения Сатаны».
Откуда, со дна каких архивных сундуков выскребли это скопище древних проклятий? Я не могла припомнить, когда в Эрде, да и во всей империи в последний раз кого-то отлучали. Лед двести назад, наверное. Даже Святые Трибуналы, тысячами отправлявшие на костры еретиков и ведьм, не слишком стремились отторгнуть их от лона церкви. Но это было еще не все. Далеко не все.
— «Пусть погибнут все сторонники и присные его, из них же первая — Нортия Скьольд, блудница и человекоубийца, извращавшая образ человеческий. („Это как? « — не поняла я. Потом смутно догадалась, что имеется в виду ношение мужской одежды. ) Да будут сочтены их дни и достойны сожаления. Пусть обрушатся на них невзгоды и голод, пусть поразит их проказа и другие болезни. Да будет проклят их род, да не поможет им молитва, не снизойдет на них благословение. Пусть будет проклято любое место, где они живут, и то, куда они переедут. Пусть преследует их проклятие днем и ночью, всечасно, едят ли они или переваривают пищу, бодрствуют или спят, разговаривают или молчат. Проклятие их плоти от темени до ногтей на ногах. Пусть оглохнут они и ослепнут, пусть поразит их немота, пусть отнимутся у них руки и ноги. Пусть преследует их проклятие, сидят ли они, стоят или лежат. Прокляты они отныне и во веки веков, до второго пришествия. Пусть сдохнут они, как собаки или ослы, и волки пусть разрывают их смрадные трупы. И пусть вечно сопутствует им Сатана и его черные ангелы“. Аминь! — с явным облегчением завершил он.
