Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – оверлорд
Рыцари кивали, но мало кто слушал, даже слышал: за ушами стоит неумолчный треск, вино грохочет, красиво падая из кубка в пасть наподобие горных водопадов, а там бурлящие потоки прыгают по порогам пищевода, разве что Макс превратился в слух, да еще слушает барон Альбрехт, который вообще пирует мало, а ест еще меньше.
– В то же время, – продолжил я, чувствуя, что щедро мечу бисер, – даже нравственный закон «не укради» нарушить можно. По человеческим законам красть нельзя никогда, а по божеским… можно! Однако – в самых исключительных случаях. Нужно только, чтобы другого выхода не было вообще. Или украду – или помру. В этом случае лучше украсть. Вернее, допустимо украсть. Преступив закон, такой вор спасает от смерти и себя, и близких, что зависят от него. Потому можно и оленя застрелить, и хвороста набрать. Бог поймет и простит.
Митчел сказал со смехом:
– Но вы-то не простили!
– Такой там был только один, – ответил я, хотя нужен ли Митчелу ответ, он уже и забыл, что сказал, пересказывает какую-то похабщину Растеру, оба жрут, как бегемоты. – Ладно, разобрались с мясом оленя и хворостом, которые он добыл, дабы не умереть с голоду. Но олень велик, одному не съесть, да и хвороста набрал с запасом… Что делать с остатками? Как быть с тем, чтобы поделиться мясом и остатками дров с такими же крестьянами?
Я увидел, как в глазах священника мелькнуло беспокойство, а барон Альбрехт нахмурился, сразу уловив очень скользкое место в вообще-то прекрасной заповеди.
– Вообще-то, – проговорил Макс нерешительно, – это по-христиански… в смысле, делиться. Но, гм…
– У меня вопрос, – спросил я. – Он все-таки сделал остальных крестьян сообщниками, когда поделился с ними? Или оставил грех только на себе?
Они переглядывались. Священник смущенно закряхтел.
– Сэр Ричард, вы вдаетесь в такие тонкости… Лорду вашего уровня надо ли снисходить до таких мелочей?
Я покачал головой:
– Святой отец, я хочу быть справедливым лордом. И действовать в духе христианского отношения к людям. Как быть с человеком, который вот так бьет чужих оленей, раздает бедным, при этом его все считают честным и благородным, благодарят, а еще множество его поддерживают тайком, снабжая нужными сведениями, ибо кровно заинтересованы, чтобы он и дальше действовал, как действует?
Они задумались, барон Альбрехт уточнил:
– Сэр Ричард, вы хотите сказать, как быть не с человеком, с ним понятно, а с ситуацией?
– Да, – ответил я, – спасибо, барон. Именно так. Меня интересует не то, как его судить людским законом, здесь можно и ошибаться, все-таки люди, а как бы судил, к примеру, присутствующий здесь представитель церкви, а значит и представитель' Господа на земле?
Священник сложил руки и бормотал молитву, ну это понятно: когда сказать нечего, а надо, то вытаскиваешь сигарету, разминаешь, достаешь зажигалку, дальше ритуал возжигания огня, желтый язычок касается кончика сигареты, пара коротких пыхов… и все это время напряженно придумываешь, что же сказать… Остальные просто кивнули и углубились в сравнение достоинства вин из разных кувшинов: возникло подозрение, что хитрые слуги подсунули предназначенное для прислуги, а сами тайком лакают дорогое, выдержанное.
Барон Альбрехт смотрел на меня с укором: мол, зачем ронять свое достоинство, рассуждая вслух о вещах, непонятных и неинтересных для вассалов? Сэр Растер абсолютно ничего не понял из моих слов, но поглядывал горделиво. Мол, смотрите, я же говорил, что этот молодой рыцарь непрост, далеко пойдет.
– Не получится ли, – спросил я, – что пред судом предстает только один человек, потому что десятерых я должен буду освободить сразу, им же помог этот сорвиголова, и они не знали, что мясо краденое? Еще двадцать крестьян знали, но жили в такой бедности, что другого выхода вроде бы не оставалось, как принять краденое? Еще тридцать крестьян не могу привлечь, потому что знали и пользовались ворованным, но мягко осуждали его поступок и говорили, что он преступник. Но, добавляли тут же, он честный преступник, бедным помогает, вот опять помог, спасибо, дорогой! Но даже этого, которого я велел повесить… вроде как велел!., и то он вроде бы виновен только в моих глазах, но с точки зрения христианской морали он чист, аки голубь!
Священник вздыхал, барон Альбрехт наконец проронил:
– Сэр Ричард, он виновен и по христианской морали. Что вы блестяще и доказали, приказав повесить мерзавца на самом видном месте! Церковь, как вы говорили, должна оыть воинствующая.
Он захохотал, чересчур громко, зато рыцари тоже захохотали, посыпались шуточки, и пир пошел дальше веселый и беспечный, без всяких христианских заморочек.
Я наконец поднялся, разговоры сразу умолкли, я выставил перед собой ладони:
– Пируйте, пируйте!.. А я пойду к себе строить зловещие планы… Должны же мы весной всех соседей удивить подвигами?
Митчел проревел мощно:
– Конечно! Всех в бараний рог согнем!
– В землю по ноздри вобьем! – поддержал Растер с веселым смехом, больше похожим на грохот камнепада. – Все должны ощутить, кто отныне правит Армландией!
Я захохотал, тоже громко и мощно, я же рыцарь, феодал, и отбыл, оставив за спиной веселые вопли.
Глава 10
Когда Далила среди ночи притащила очередную порцию березовых поленьев, в раскрытую дверь донесся едва слышный рев голосов: герои все еще пируют, как в них только и влезает столько. Песня вроде бы о рыцаре и монахе, чуточку крамольная, от камина веселый треск расщелкивающегося дерева. Далила уже сидит на низенькой скамеечке и деловито подкладывает поленья.
Я за столом всматриваюсь в карту, спиной чую недоумевающий взгляд малышки. Когда же потащу в постель тешить плоть, чем же тот лист пергамента так интересен, чем вообще для мужчин интересны игры, турниры, охота, сражения, если предпочитают их утехам в постели?
Почти бездумно создал чашку кофе и, прихлебывая, подумал, что зимой самое время бы разобраться с книгой заклинаний, зря, что ли, выучил ее у мага Уэстефорда. Дело не в том, что выучить – мало, надо еще уметь применять, а это весьма щекотливо в моем положении христианина, тем более – паладина. Если всерьез займусь магией, начну пользоваться – потеряю паладинность. Да и церковь мною займется всерьез. Но главное – в этом жестоком мире, где кровь льется рекой, я не смогу больше залечивать раны.
Впрочем, смогу, если отыщу и выучу нужные заклинания. Тогда уже буду лечить раны не святостью паладина, а чародейством, а в этом что-то очень нечистое. Да, похоже, начинаю вырастать из детских пеленок, когда магия кажется более интересной только потому, что она именно грязная. Я помню, как тусовались на лестнице дома, где остановился Воланд с его свитой. Мы знали наизусть каждое слово, что произносил кот Бегемот, Азазелло или Гелла, но абсолютно не интересовались диалогами Иисуса с Пилатом или Каиафой. Сейчас начинаю интересоваться, хотя симпатия к магии остается почти на том же высоком уровне.
