Максим Далин - Моя Святая Земля
— Не кричи. Вы покажете всей Святой Земле дивную, простую и честную вещь: ты — настоящий дворянин, дитя своей страны, уже без всяких адских козней, выполняешь волю небес и человеческий закон, отдавая то, что тебе не принадлежит. И никто уже не посмеет обвинить тебя в государственной измене: ты — истинный брат короля, благородный вассал. Ты должен присягнуть первым.
— Так никто никогда не делал, — заметил Сэдрик.
— Не делали. А мы сделаем. Надо показать людям, что мы свободны от ада. Что никакие адские побрякушки, вроде короны ради короны, даже через ложь и убийство, не имеют больше над Алвином власти.
— Очень разумно, — сказал Эральд. — Просто потрясающе разумно.
— Есть ещё одна важная вещь, которую нам с тобой нужно сделать срочно, — сказала Джинера. — Обвенчаться. Чем скорее, тем лучше.
— Точно, стратег, — одобрительно сказал Алвин. — С любым из нас может случиться что угодно, и с Эром… а его кровь должна уцелеть обязательно. Тебе надо родить быстрее, чем кошка рожает, Рыжая.
Джинера улыбнулась, пожалуй, покровительственно.
— Так быстро рожать — нехорошо. Но вот зачать надо быстро, тут ты прав, брат… Эральд, я тебя смутила? Прости.
— Это ты прости, — сказал Эральд, взяв себя в руки. — Я просто никогда не видел таких девушек, Джинера. Знаешь, в том месте, где я воспитывался, об этих вещах не так говорят… Ну… хихикают… конфузятся… или… ну, не так всё это воспринимают. Я восхищён, но мне удивительно, что ты распоряжаешься такими штуками, как полководец. Да, честно говоря, чуть-чуть неловко. Ты о своём теле говоришь, как… ну, как бы сказать на нашем языке… как о станке для чеканки денег или как о наковальне для мечей — и мне тебя почему-то почти жаль.
Джинера, как в подвале Малого Замка, положила голову на его плечо, взяла руку:
— Бедный государь… я представляю, как тебе сейчас должно быть тяжело. Тебя воспитывали простолюдины, да? Обычные добрые люди? Научили читать, более-менее писать — спасибо им, молодцы — но и всё, да?
Эральд кивнул. Джинера сформулировала жестоко, но точно.
— Не огорчайся, — продолжала она. — Тебе все подтвердят, у тебя хорошее чутьё, ты почти всё делаешь правильно. Надо только освоиться и принять те мерки, какими мерят во дворцах. Ты всё верно понял: я — принцесса, моё тело — станок для чеканки государей, это достойный удел принцессы, и жалеть меня не надо. Я хороший станок: у нас с тобой — и с Алвином, он твой близкий родственник — нет ни одной пересекающейся родословной линии. И я честный вассал — твой — я тебе в душе уже присягнула.
— В подвале? — спросил Алвин.
— Пожалуй, даже раньше, — Джинера помолчала. — Не верила, что Эральду удастся выжить, но поверила, что он — король. Ты слишком напугал меня. Я присягнула тому, кто пришёл нас спасти — нас с тобой. И ещё мне кажется, что нужно поторопиться с титулом для Сэдрика: то, что он сделал — тема для баллады.
— Конечно, — убеждённо сказал Эральд, — и не спорь, — улыбнулся он, заметив, что Сэдрик скорчил скептическую мину. Если бы не ты — ты ведь понимаешь, что ждало ребят, да?.. Но это и так ясно.
— Ну да, — сказал Сэдрик. — Хотя при этом дворе некромант и плебей — обычное дело. Да, Алвин?
— Поддам я тебе когда-нибудь, несмотря на твою смертную магию, — огрызнулся Алвин, без особой, впрочем, злости.
— Вы принялись дразнить друг друга, мессиры, значит, решение принято, — констатировала Джинера. — Завтра мы пошлём письмо Хугу, а получив ответ, тут же объявим о коронации, да? Сразу после коронации можно будет сыграть свадьбу, тем более что для неё всё, в сущности, готово. Если до этого времени задержатся драконы, будет прекрасно. Очень красиво и символично.
— Да, — подтвердил Эральд, чувствуя некоторую неловкость. — Вы с Алвином напишете письмо?
— Я составлю, — сказал Алвин. — А у Рыжей изысканный почерк.
— Пусть пишут волшебным пером, — предложил Сэдрик, имея в виду роллер, случайно оказавшийся в рюкзаке, среди прочих мелочей. — Это произведёт впечатление. А чернила в нём никогда не кончаются?
— Скоро кончатся, — сказал Эральд, думая, насколько, в действительности, все эти штучки из другой эпохи чужды Святой Земле — недолговечные, пустяковые вещицы. — И в здешние чернила нельзя будет макать. Там мир такой, знаешь… вещи не чинят, а выбрасывают, чтобы купить новые.
— Не похоже на рай, — заметила Джинера. — Какой-то поросячий рай, — добавила она, хихикнув. — Прости дурочку, государь!
— Ты и не дурочка, и не так уж не права, — сказал Эральд. — Мне порой было нестерпимо тяжело там… и я рад, что вернулся, даже если меня убьют завтра…
— Ну уж нет, — вставил Сэдрик. — Ни за что. Я их тут разъясню ещё, государь.
— Я верю, дружище, — сказал Эральд. — Я так, для красного словца… А ещё жаль, что у нас вечно нет времени на что-нибудь простое и славное… Мы с тобой, Джинера, даже не рассмотрели дворец Сердца Мира толком. Картины, статуи… и поболтать о простых вещах — о нас — вечно некогда.
— И на любовь времени нет? — улыбнулась Джинера. — И на дружбу — в обрез? И красота — лишь моментами? Не жалей и не огорчайся, Эральд. У нас с тобой и так больше дружбы и любви, чем у большинства королей во все времена. Поверь мне, я хорошо знаю историю.
— Время ещё будет, — пообещал Эральд, хотя не был уверен на сто процентов. Он думал о Рыжей, железобетонной девочке, дочери государей, внучке и правнучке государей, будущей государыне, ведущей себя, как взрослый политик — о том, где кончается её благодарность, вассальная преданность и королевский долг и начинается девчоночья симпатия, если она есть.
И о том, насколько он достоин Джинеры — не как король Святой Земли, а как человек.
И о том, что сам он ведёт себя, как птенец желторотый, и чувствует примерно так же. А надо срочно взрослеть — может оказаться, что времени на это совсем мало.
* * *Эральд впервые осознал, что значит выражение "каменный мешок" в действительности. Камера с глухими стенами, без признака даже крохотного оконца, запертая тяжёлой дверью, окованной ржавым железом. Сырая, затхлая, освещённая тлеющей плошкой, где в жиру чадно коптил фитилёк. Без признака мебели, даже без койки, лишь жуткий соломенный тюфяк в углу и вонючее ведро в другом.
Дамьена, в его кружевах, шелках и бархате, знобило; за несколько суток он состарился лет на десять, зарос нервной щетиной — и его породистое лицо, больное и замученное, выражало отчаяние, ужас и дикую, нестерпимую надежду.
— Я понимаю, что вы мне только снитесь, государь, — пробормотал Дамьен и отвесил церемониальный поклон, от которого у него прихватило спину. Он схватился за поясницу и извиняющимся тоном добавил. — Искренне надеюсь, что не снюсь вам, ваше прекрасное величество. Мой вид вполне может вас оскорбить.
