Наталья Якобсон - Шанс для чародея
- Я стала самым лучшим доктором, - говорила она, добавляя в кубок с вином что-то шипящее, и держа его, как чашу для причастия. - Все время своей юности я провела в университете, а вы думали в Школе Чернокнижия?
- Он поправиться? - спрашивали ее его друзья.
- Да, если я дам необходимый совет и лекарство, а теперь вы обещайте мне. Нас, меня и Жиля, отрядили специально для того, чтобы изловить нашего соученика и препроводить на суд, видите ли, у нас тоже есть свои законы и нарушать их не следует. Наш товарищ по учебе возгордился и, перешагнув грань, стал преступником в глазах общества. Он как раз по-настоящему опасен. Если заметите его, то немедля сообщите нам.
- Но как отличить его? - спрашивал Фердинанд.
- Очень просто, - она зловеще улыбнулась и погладила головку ворона, сидевшего у нее на плече. - У него, как и у меня нет тени.
Значит, он знал с самого начала. А я понял это только сейчас. Как жаль, что я сразу не заметил воронов, всюду следующих за ним. Теперь я был пойман, как в мышеловку. Серена уже исчезла. А мне осталось лишь вернуться к незапятнанным листам бумаги на столе. Когда кончатся чернила, я вскрою себе вену и буду продолжать писать кровью. Благо я не похож на Аллегру, от капель моей крови бумага не воспламениться и демоны на волю не вырвутся.
Итак, я собирался взять в руки перо лишь для того, чтобы покаяться перед Эдвином.
Я мечтал о нем всегда и продолжаю мечтать сейчас. Наверняка, сейчас он с кем-то другим, но в моих мечтах он всегда принадлежит только мне. Мой принц, мой господин, моя самая прекрасная и сладостная мечта, хотя я знаю, что мечтаю о сыне дьявола. Знаю, что мой возлюбленный может спалить меня огнем, уничтожить при первой же встрече, испепелить, и все равно мечта о нем сладка. Слаще, чем райское яблоко, вкусив которое будешь изгнан из рая. Слаще, чем само искушение.
И он станет моим... когда-нибудь... Или это только мечты?
Мой прекрасный, проклятый принц. Так ткется кружево повествования. Уже не кровавое, а золотое, будто свитое из волос Эдвина. Какое бы кружево получилось из них. Паутина колдовства. В ней я и запутался. Мой прекрасный Эдвин. Увидеть бы тебя еще хоть раз. Неужели я умру на рассвете и никогда тебя больше не увижу. Тогда возможно ты найдешь мои записи и сам все узнаешь. Мои фразы тоже складываются в паутину еще более причудливую, чем колдовство. Иногда я сам себя не понимаю. Единственное, что я хотел написать, это, что люблю тебя. И ненавижу, и поклоняюсь, и люблю - все это одновременно. Но главное люблю. Что еще можно сказать? Думаю, тебе и так все будет ясно, если ты это прочтешь. Я люблю тебя. И этим все сказано.
Моя рука дрожит. Не то, чтобы я боюсь смерти. Но то что последует за ней... Это правда может оказаться жутким. Может ли так случиться, что появление золотого дракона прервет мою казнь. Я не смею даже надеяться. Но втайне взываю к тебе. Хотя за то, что один раз напал на тебя, я заслужил смерти. И все-таки, быть может, ты спасешь меня.
Эдвин, сын падшего ангела, сын сына зари. Ты еще ярче отца. Хотя его я никогда и не видел, лишь содрогался от звуков его имени, но все равно знаю, что ты еще лучше. Именно поэтому ты и мой возлюбленный. Ты выше всех.
Я молюсь не богу и не дьяволу, а тебе. Если б только Аллегра вернулась и вступилась за меня. Тогда возможно меня не казнят. Хотя кто знает. Вдруг и ей нужен был только предлог, чтобы бросить меня в костер инквизиции.
Я не хочу сгореть. До сих пор я и так горел. Только в пламени любви. Любви к проклятому созданию. Она была такой болезненной, обжигающей. Почти ядовитой. Подобной драконьему пламени. Я всегда сравнивал моего возлюбленного с огнедышащим драконом. Возможно, в этом была суть.
Перо скользит по бумаге, вычерчивая причудливые вензеля. Повествование ткется подобно кружеву. И в каждый завиток кружева моей истории я стремлюсь вписать имя Эдвина, хотя, наверное, оно совсем здесь и не нужно. Но он это вся моя жизнь. Рассказывая о себе, я не могу не написать о нем. Это будет ложью. Потому что я жил как будто только ради того, чтобы встретиться с ним и погибнуть. Он это моя судьба.
Когда я допишу рукопись, то спрячу ее и огорожу заклинанием. Ее найдет только тот, кто сможет передать ее ему, будет должен это сделать, потому что мои чары не позволят иначе. Или, в лучшем случае, ее обнаружит он сам. Пожалеет ли он обо мне?
Перо застыло над бумагой. Чернила кончились, и я снял повязку с руки, чтобы расцарапать еще не до конца зажившую рану и добыть кровь. Вскоре она блеснула на кончике моего пера. Алая и густая. Пора ставить точку. Чернил в моих венах не так-то много. Надолго не хватит. Но я хотел написать обо всем. Это мое последнее признание. Не за чем скупиться.
Решетки на дверях чем-то напоминали створки клетки, только не миниатюрной, как та, в которую сажают канареек. Нет, это была клетка для существа чуть покрупнее. Для меня. Вот и наступил, кажется, тот момент, когда я начал утрачивать рассудок, как и положено одиночному узнику. Все поплыло перед глазами. Я дремал и слышал хлопанье маленьких оперенных крыльев, как когда-то давно в разоренном птичники герцога, имени которого я не помнил, потому что никогда не знал. Это было и не важно. Я ждал, что Аллегра придет и выпустит меня, как птицу из клетки. Но она не приходила. Я помнил, как она говорила, что на самом деле выпускает души, а не птиц. Что ж, моя душа как раз молила об освобождении. Нужно было лишь открыть железную дверь. В этой темнице было так тесно, действительно, как в клетке. Это как раз наводило на мысль, а не превратился ли я давно в птицу сам.
Ну, нет, это перо в моей руке было птичьим. Гусиным. Или лебединым. Я вертел его в пальцах и даже не мог точно определить, из чьего хвоста оно позаимствовано. А вот более умелый, чем я чародей сумел бы не только догадаться, чье оно, но и призвать к себе эту птицу. Не только птицу, всю стаю, чтобы они разломали решетки на окне. Я бы и сам с этим справился, жаль только они были зачарованы. Тут мои недоброжелатели обо всем позаботились.
По моему лбу тек обжигающий пот. Так должно быть чувствует себя саламандра, чей пот становится огненным, едва выступив на шкуре. Пальцы едва двигались от усталости. Я не хотел больше писать, но я был должен. Это ведь мои воспоминания. Вся моя жизнь, изложенная на шелестящих страницах. Я умру, а они останутся. И возможно они дождутся того момента, когда их сможет найти и прочесть Эдвин. Я спрячу их и заколдую для него так, чтобы никто другой не смог взять, а даже если бы и взял, то должен был бы доставить их прямо ему. Ведь моя исповедь предназначена только для него и ни для кого другого. Я хотел приписать в конце просьбу о том, чтобы он простил меня и не смог. Ощущение того, что все это еще не конец моей жизни вдруг стало слишком ярким.
