Олег Яковлев - Маски Черного Арлекина
Мертингер протянул вперед левую руку, правая ладонь по-прежнему сжимала рукоять Адомнана. Холодные пальцы сомкнулись на горле мальчишки, подняв тщедушное тело вверх. Что-то важное и далекое, изнутри изо всех сил кричало эльфу: «Остановись! Не смей! Опомнись!» Но тот лишь отмахнулся от этих ничего не значащих слов, как от жужжащего роя назойливых насекомых. Раздался зловещий хруст сломавшихся шейных позвонков, при этом черный меч по рукоять вошел в живот парня, обагрившись кровью. Пальцы разжались, и уже мертвое тело мальчишки присоединилось к другим телам на мостовой.
Эльфу стало вдруг холодно, как будто он вновь очутился в своем далеком Стриборе, этом вечно скованном снегами крае, обители ледяных драконов. Мороз охватил его тело, медленно проникая в душу. Мертингер закутался плотнее в изорванный плащ, но облизывающий с ног до головы мерзкий озноб никак не желал уходить. Ярость отхлынула, ее место заняли чудовищная усталость и жгучая боль каждой раны. Сильнее всего текла кровь из пробитого бока и разорванного плеча, но и остальное давало о себе знать. Ничего, его и не так вспарывали. Помнится, в бою с северными варварами на холмах Келленджи его вынесли из сражения почти порезанного на кусочки. Три месяца потребовалось, чтобы появилась возможность хотя бы сесть на коня. Что какие-то осиные укусы по сравнению с этим? На руке кровоточил глубокий порез, плечо превратилось в кашу из плоти и ткани, а по груди и животу расходились багровые пятна. Голова предательски закружилась, и, все еще не осознавая, что происходит, Мертингер шагнул, но ослабевшие ноги, налившись невыносимой тяжестью, вдруг подкосились, второго шага он бы уже не осилил. Все-таки он себя переоценил...
Внезапно сзади раздалось громкое ржание. Эльф обернулся и увидел рядом с собой коня, купленного незадолго до побоища. Коготь перебирал копытами по мостовой, фыркая и сверкая зловещими янтарными глазами. Сил не было даже удивиться. Не задумываясь о странном появлении животного, Мертингер взобрался в седло, ухватившись за серую, переливающуюся серебристым блеском гриву. Пряди конских волос слиплись от крови... Ноги привычно вошли в стремена...
– В «Сломанный меч», – прохрипел раненый скорее самому себе, чем коню, и направил быстроногого скакуна к постоялому двору, чтобы забрать свои вещи, а потом – прочь из города, прочь от содеянного, от самого себя и от своей совести, которая вновь заточила свои ледяные клыки...
* * *Связанный и избитый, он стоял на ободранных коленях перед безжалостным человеком в дорогом черном камзоле с золотой цепью на груди. Это была гостиная большого особняка, обставленная настолько богато, что могло показаться, будто здесь живет сам король. Впрочем, так оно и было...
– Ты знаешь, из-за чего сожгли трактир, ты, старый никчемный пьянчуга? – почти равнодушно поинтересовался вельможа, не отводя брезгливо-презрительного взгляда от сгорбленной перед ним фигуры.
– Нет, не знаю, – хрипло отвечал музыкант, сплевывая кровь. – Не знаю, подери вас всех Бансрот.
– Как грубо, как невежливо, – усмехнулся человек в черном камзоле. – А ведь ты являешься моим подданным, бард.
– Барды – ничьи подданные, – гордо отвечал связанный пленник, – у них нет господ, нет хозяев.
– И все же, друг мой, как называлась та баллада? – перешел к сути дела господин.
Менестрель сделал вид, что не понял:
– Какая баллада, Ночной Король? – На его лице появилось насмешливое выражение, совсем не вяжущееся с ситуацией. – Я за свою жизнь спел множество их – тысячи.
– Не больше трех десятков, – жестоко уточнил Рейне Анекто. – Я имею в виду ту, что ты спел сегодня.
– Знаете, милорд, сегодня из-под моих струн сорвались целых четыре невероятные мелодии, а с губ слетели четыре баллады, подобных которым я не писал уже много лет. Вдохновение снизошло ко мне, словно сами боги обратили на меня свой взор! Как будто кто-то вкладывал суть песен в мои уста, а мне оставалось лишь играть и петь, знаете, я бы даже сказал, что нынче меня посетил удачливый дух...
– Мне наплевать на твоих духов, – перебил говорливого менестреля Ночной Король. – Я имею в виду твою последнюю балладу. Как там она называлась?
– Так и называлась, – невесело усмехнулся Брайан, – «Любовь негодяя».
– Все верно, – оскалился Рейне, – удачное название. Не соизволишь еще раз ее прочесть? Напоследок.
– Как будет угодно Ночному Королю.
Менестрель начал петь балладу. Без музыки она, казалось бы, должна была звучать грубовато, но романтичная и печальная история, столь неожиданно вдохновившая его написать эти, ставшие для него роковыми, строки, заставили самого Ночного Короля, жестокого убийцу и тирана, на некоторое время неподвижно застыть на своем троне.
Вор королеву полюбил,
Она же его – нет.
Он сердце вынул из груди,
Принес на острие.
Признался ей в своей любви
И чувств не стал скрывать —
Сказал, что украдет весь мир —
Лишь стоит пожелать.
Она не отвела свой взор,
Сказала все, как есть:
– Я – королева, а ты вор,
Что непонятно здесь?
Не может быть любви такой,
Не спорь с богами, вор.
Суровый королевы взгляд —
Твой смертный приговор.
Беги, не искушай судьбу,
Пусть выжжет душу боль.
Не биться сердцу твоему —
Не та у тебя роль.
Но вор сдаваться не привык —
Твердил себе он: «Верь.
Стань королем – тогда она
Откроет сердца дверь!»
Сначала – граф, затем – король —
Сумел достичь всего.
Но без любви и трон порой
Не стоит ничего.
Он вновь упал к ее ногам —
Что может быть важней?!
Корону с головы сорвал
И бросил, как трофей.
Но королева холодна,
Лишь смех в глазах ее.
– Ты все украл, – звучат слова, —
Все это не твое.
Убрался вор, прости, король,
Сжигая в гневе страсть,
Ведь пламя в сердце воровском
Нигде нельзя украсть.
И не погаснет сердце – нет,
Скорее рухнет мир.
Как небо вечно, так и он
Всегда ее любил.
Брайан Звонкий замолчал. Ночной Король не шевелился в своем кресле. Прекрасный и далекий образ Беатрис опять, как и все эти долгие невыносимые годы, словно наяву, вставал перед его взором. Напрасно он думал, что сумел совладать с собой, напрасно считал, что смог навсегда изгнать ее лик из своего очерствевшего сердца. Все так и есть. Все оказалось именно так, как ему донесли, – это его история. Из-за этой баллады, этих нескольких ничего не значащих ни для кого, кроме него самого, строк, облеченных старым пьяницей в рифму, его люди сегодня сожгли трактир старика Тагура, не пощадив никого. Никто не должен больше этого слышать, а те, кто услышал, замолчат навсегда.
