Марина Дяченко - Ведьмин век
Кресло, на подлокотник которого опиралась Ивга, не потеряло даже сухого розового лепестка, давным-давно опустившегося на сидение. Кресло не потеряло ни пылинки; Ивгина одежда не развевалась, ее нос ощущал свежий запах ночи, и сквозь оголившиеся ребра стен она видела лошадей — круговорот подхватывал их, проносил над землей и опускал снова, и они поднимались на ноги и продолжали движение, будто заведенные, боясь сбиться с ритма…
Над ее головой теперь не было летающего хлама. Дети ее, смеющиеся, с летящими по воле смерча волосами и платьями, протягивали к ней руки и ежесекундно приближались — долгой сладостной дорогой, по кругу, по спирали.
Тогда она уселась, вскинула голову, выпрямилась, не касаясь резной спинки прямой напряженной спиной. Закрыла глаза и ясно представила судьбу, ожидающую этот мир.
Прекраснейший из миров. Царство вечного движения, конус колоссального вихря, царствующий смерч…
И звезды.
Она счастливо засмеялась, и смех ее был подхвачен сотнями голосов.
* * *Давление Той, что шествовала где-то впереди, забивало ему дыхание и парализовало силы. Времени до удара оставалось сорок минут, а приказ на пульт все еще не был подтвержден, и узкий экран темной коробочки все еще требовательно мигал красным. «Граф» катился по дороге медленно, со скоростью гуляющего велосипедиста; Великий Инквизитор Вижны стискивал зубы, методично инвентаризируя все свои не растраченные до времени силы.
Что ты, Клав, испуганно говорила Дюнка. Тебя не хватит, ты и минуты не продержишься…
Не продержусь, соглашался он сумрачно.
Что ты, Клав!.. Ведь Атрик Оль не тем силен, что его сожгли — а тем, что он остановил матку… Для того, чтобы остановить ее, тебе вовсе не требуется умирать так обидно и страшно…
Да, сказал он себе, изо всех сил ударяя ладонью по баранке. Да, да, да, да…
«Граф» вскричал противным сиплым голосом. И еще, и еще; сигнал его разлегся по округе, и если здесь остался еще кто-нибудь из живых людей — наверняка содрогнулся в уверенности, что конец света уже наступает…
Что с тобой, Клав, грустно спросила Дюнка.
Прости, Дюночка. Я не знаю.
Зачем тебе это, Клав?!
А зачем я днями и ночами сидел на могиле, спрятав лицо в увядающих венках. А зачем все…
Клав, ты хочешь… Ты, никогда не помышлявший о самоубийстве, ты, в ком самое сильное желание всегда было — выжить? И бессмысленно умереть, Клав, потому что развязка этой трагедии никак не требует твоего присутствия…
Я не могу тебе объяснить, Дюн. Моего присутствия требует что-то другое.
И это говоришь ты, умеющий пытать?
Машина, ползущая по бетонному шоссе, вильнула.
Я много чего умею, Дюн.
На панели экстренного вызова вспыхнул красный огонек.
Клавдий содрогнулся. Ему не мерещилось; огонек мигал и мигал, просил ответить, требовал…
— Да погибнет скверна, — со смешком сказал он в трубку. — Я слушаю.
Короткое молчание.
— Клавдий…
Он не узнал голоса. Слишком много помех, слишком искаженный, далекий, неправдоподобный.
— Клавушка, это я, Федора… Мы знаем… Герцог оставил… тебе… Клавушка, отдавай приказ. Скорее. Скорее.
— Где ты?
— В Альтице… Плотность ведьм на единицу населения резко уменьшилась, они собираются в комок там, под Вижной, критическая масса…
— Дети с тобой?
— Да… Где ты, Клав? Отдавай приказ с отсрочкой, вертолет заберет тебя, только скажи, где ты…
Вертолет.
Он на минуту опустил веки. Ему никогда не удавалось в точности определить чувство, которое эта женщина к нему испытывала. Может быть, именно это и называется любовью?
— Координаты, Клав, скажи координаты…
Он покосился на карту. Точно не определить, но, кажется, до села Подральцы остается совсем немного…
— Клав, скорее! Будет поздно…
— Помолчи.
И зачем же ему, взрослому серьезному мужчине, дано воображение такой силы. Вот он видит тушу вертолета, поднимающуюся из-за холма, видит размазанные в воздухе лопасти, видит опускающуюся лестницу, чувствует дуновение ветра…
Издалека пришел ветер. Еще. Еще, сильнее, налег на «графа», будто пытаясь сдуть его с дороги; отступил. Притих.
— Я не могу принять твоего предложения, Федора. Но все равно спасибо.
— Клавдий! Клавдий, ты где?! Клав…
Он открыл панель. Аккуратно выдернул провод из блока питания. Красный огонек погас, трубка умерла. Клавдий бросил ее на сидение рядом.
Озорная девчонка, ведьмочка на помеле, смотрела на него с картинки, прилепленной сбоку на ветровом стекле. Смотрела с веселым сочувствием; до назначенного удара оставалось двадцать минут, когда внезапно налетевший ветер развернул машину поперек дороги и одним ударом выдавил все боковые стекла.
Клавдий успел пригнуться. Скорчился на дне машины, защищая своим телом коробочку с кнопкой; давление Матки сделалось еще сильнее, еще ощутимее. Звезды над головой пропали, пропало все, даже далекий отсвет пожарища, машина поднялась на задние колеса, как цирковой пудель, постояла, потом грохнулась на все четыре, осыпая остатки стекла; озорная девчонка с картинки исчезла, перестала существовать.
Ветер стих.
Ночь пахла грозой. Свежо и остро, даже приятно — если бы дух Матери-ведьмы, возрастающий с каждым мгновением, не отравлял ее своим торжествующим присутствием; в двух шагах от машины лежал, безжалостно придавив придорожные кусты, огромный концертный рояль.
Клавдий неуверенно нажал на сцепление.
Машина была еще жива. Машина послушалась — и двинулась вперед, объезжая квадратные туши телевизоров с лопнувшими кинескопами, деревянные ящики с битым стеклом и еще какой-то невозможный, фантастический хлам; колеса понемногу выпускали воздух, машина делалась неуправляемой, но, подобно живому существу, полностью разделяющему желания хозяина, ползла и ползла вперед.
До взрыва оставалось семь минут; приказ следовало подтвердить немедленно, Клавдий отлично понимал, что ракетам потребуется минуты три, чтобы долететь.
Семь минут жизни. Безумно много; он успеет выкурить сигарету. Он успеет посидеть в траве, посмотреть на звезды и вспомнить Ивгу — какой она была, стоя нагишом на берегу пруда, покрытая гусиной кожей, тонкая, почти прозрачная, до такой страшно дотронуться, на такую можно только смотреть — из-под руки, сквозь щелочку в неплотно сомкнутых пальцах…
Ты убьешь ее, печально сказала Дюнка. Ведь меня же ты убил?
— Что ты говоришь! — закричал он вслух, забыв, что разговаривает сам с собой. — Что ты говоришь, я никогда…
Он никогда не узнает — свою Дюнку он убил той страшной ночью или чудовище, морока, принявшего ее черты.
