Марина Дяченко - Преемник
Её ресницы часто заморгали — как у человека, который режет лук. Он взял её за локоть:
— Пойдём. Позови мне Эгерта.
Танталь шла рядом, странно скособочившись, боясь шевельнуть рукой, будто оцепенев от его прикосновения. Он чувствовал, как частит её пульс; в его жизни была бездна прикосновений, правда, все в далёком прошлом. Странное создание человеческое сердце. Страх ли, страсть ли — один и тот же бешеный ритм…
Они вошли в гостиную; он выпустил её руку и уселся на подлокотник кресла. Девчонка осталась стоять.
— Позови же, — он закинул ногу на ногу. — Позови мне Эгерта. Давай.
— Он сейчас придёт, — сказали у него за спиной. Он обернулся.
Тория стояла, придерживаясь рукой за портьеру; лицо её оставалось вполне спокойным, но обман разрушали глаза — красные, как у горничной, и напряжённые, как у Танталь.
— С парнем всё в порядке, — сообщил Руал сухо. — Со всеми остальными дело хуже… Тория, я не уверен, что тебе следует слушать наш с Соллем разговор.
Она резко выдохнула воздух — не то всхлипнула, не то хохотнула:
— Речь пойдёт о моём сыне?
Сделалось тихо. Губы Танталь беззвучно произнесли имя.
Руал нахмурился:
— Не стоило давать ему такое имя. Это неудачная мысль… Вы думали о декана Луаяне, а получился Руал-перевёртыш.
— Какой Руал? — жалобно спросила Танталь. Тория, вздрогнув, бросила на неё быстрый предостерегающий взгляд.
Он криво усмехнулся:
— Руал — это я. Руал Ильмарранен по кличке Привратник.
* * *Ветер. Сквозняк, пахнущий пылью и старыми книгами. Тень в конце коридора; звук закрываемой двери, торопливые шаги, сейчас случится встреча — но нет, снова только тень.
Узор сплетённых веток. Полураскрытое окно, запах сырой земли и жухлой травы…
Мой отец в земле. Стальные клещи останутся в его могиле даже тогда, когда тело обратится в прах.
(Да.)
Кресло посреди пустого зала. Пустое кресло, и зачем-то колодезная цепь на подлокотнике. Цепь соскальзывает с тусклым бряцанием, сворачивается на полу в клубок, будто живая…
Какой странный дом. Оплывшая свечка внутри стеклянного шара… И молчит под слоем пыли запертый клавесин. И половицы, скрипящие на разные голоса, но каждый скрип неприятно похож на слово, повторяющееся слово…
Звук захлопывающейся двери.
(Извне.)
Ступеньки под его ногами стонали, повторяя одно и то же непонятное словосочетание, не то жалобу, не то угрозу. Прорицатель…
— Я никогда не прорицал, — сказал Луар вслед ускользающей фигуре.
(Но ты видел Великого Лаш.)
— Но ты видел великого Лаш, — укоризненно повторил голос из-под капюшона.
В ровном и мягком голосе неуловимого собеседника Луару померещилась ирония. Немудрено, что Фагирра владел умами — такие точные и такие тонкие интонации…
— Безумного Лаш, — произнёс Луар медленно.
Фагирра кивнул:
— Он мог сделать это уже тогда.
(Уже тогда.)
Удаляющиеся шаги. Бесшумно поворачивается дверная ручка; на старых ступеньках толстым слоем лежит песок. Ракушки и сухие водоросли, будто по лестнице давно и долго бежал ручей… А потом высох.
— Где буду я, когда ты войдёшь?
(Всюду.)
— Где будешь ты?
(В тебе.)
— Как в оболочке?
(Как в ладони.)
Луар опустился на ступеньку. По столбику перил спускалась многоножка.
(Ты преемник. Сила Луаяна и воля Фагирры, твоего отца.)
— Мой отец…
По песку шелестнул подол длинного плаща. Луар поднял голову; плащ полностью скрывал фигуру, а капюшон закрывал лицо, и только рукав, откинувшись, обнажал узкую белую руку с татуировкой на запястье. Цеховой знак учителя фехтования.
— Зачем? — спросил Луар шёпотом. — Мор… Эта колоссальная могила… Зачем?
Плащ взметнулся, будто потревоженный ветром — но ветра не было. Многоножка сорвалась с перил и превратилась в засохший пустой колосок.
— Ты поймёшь, — глухо сказали из-под капюшона. — Ты поймёшь. Я не умел.
(Ты наследуешь.)
— Безумию? — удивился Луар.
Стоящий перед ним человек сбросил капюшон. Луар оцепенел, встретившись взглядом с печальными серыми глазами. Опущенные уголки губ, налипшие на лоб светлые пряди. Отец.
— Отец… — сказал Луар шёпотом.
Фагирра слабо улыбнулся. Повернулся и пошёл прочь, подметая краем плаща обрывки паутины. Снова звук закрывающейся двери — но уже нет сил бежать следом.
(Впусти.)
— А…
(Ты рождён быть Привратником.)
— А ты…
(Не я. Ты.)
— Перемена, да? Мир наизнанку? Другой мир, да?
(Ты сам решишь.)
— А что будет с…
Смешок.
Он поймал рукой Амулет; стиснутый в мокрой ладони, ржавый медальон запульсировал — не то предостерегая, не то, наоборот, подстрекая. Он выронил его и закрыл лицо руками; красная темнота перемежалась белыми сполохами: «С неба содрали кожу… и вода загустеет, как чёрная кровь… петля тумана на мёртвой шее… гляди, леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце…»
— Так будет?
(Идут перемены.)
— Перемены — так?
(Перемены. Впусти.)
— Но…
…Страшно и сладко. Как тогда, когда мышка… Он боялся, что она выскользнет. Он долго привязывал её к ножке стула, и замирало сердце: он вершит. Некто целиком находится в его власти… Целиком. И, может быть, насладившись властью, уже и не стоило браться за щипцы — но он жаждал испытать ещё и это. Страшно и сладко…
И глаза матери. И тот её голос…
Это — было.
(Ты поймёшь и оценишь. Ты для этого рождён. Предначертание.)
…Тяжёлый канделябр, разбивающий лицо. Всем приносишь несчастье…
— Я для этого рождён… ублюдком?
Смешок.
(В жерле вулкана горячо.)
Луар содрогнулся. Закрыл глаза:
— Горячо…
…Его кожа сделалась застывшей коркой магмы, невыносимый жар, взрыв — и красная лавина, сладострастно прильнувшая к покорному, слабо вздрагивающему телу горы…
Совсем не похоже на те ночи с Танталь. Там он боялся обидеть или поранить… А лава не может не жечь. Лаве вкусно обращать в пепел.
Стекающий по ступенькам песок.
(Там, на склоне… муравейник. Помнишь?)
— Нет, — честно признался Луар.
(Три сотни жизней… Помнишь?)
— Нет.
Раскалённый язык, вылизывающий земную плоть. Невыносимо прекрасно, как утоление жажды, нет — как наивысший момент любви…
Отдалённые шаги. Шелест плаща. Пристальный взгляд.
Ржавая пластинка Амулета качнулась на цепочке; он накрыл её ладонью, как ту давнюю бабочку:
— Я понимаю, о чём ты. Понимаю.
* * *Он говорил медленно и будто через силу; каждой следующей фразы приходилось ждать минуту, и Солль успевал сделать новый круг по комнате, а Тория — глубоко, прерывисто вздохнуть. Я стояла за спиной её кресла и видела полоску бумажно-белой шеи над строгим тёмным воротником.
