Ахэнне - Virgo Regina
Страсть к порядку у него врожденная, генетическая особенность — или аномалия? — как и его ДНК. Непригодный к передаче потомству, но все-таки позволяющий выжить. Хоть как-то.
Итак, список, озаглавленный 'Перемены'.
За три дня дважды попался элитникам. Один из них почему-то решил 'сорвать зло', хотя обычно не замечал вовсе. Другой (вместе с Камиллом! И это тоже неправильно!) — решил помочь, притащили на законных основаниях в медблок, подлатали несерьезные, но малоприятные 'увечья'.
Что дальше?
Доминик сидел на жестком никелевом столе. Камилл отключил аппаратуру, переглядывался с Натанэлем, словно готовился сделать ему подарок.
— Ну все, — прокомментировал техник, когда 'лечение' было закончено, — Можешь сунуть ему конфетку и он будет совершенно счастлив.
— Ты относишься к нему как к животному, — заметил элитник.
— И чего? Это же третьесортник…
— Он — часть стаи, — проговорил Натанэль. В подобные моменты заметно, что он с трудом подыскивает слова, — Он часть стаи. У нас полагалось защищать.
— У кого — 'у вас'? Выкидышей, что ли?
Доминик поспешно отвернулся.
Выкидыши? Недоразвитых эмбрионов-мутантов выбрасывают в сточные канавы, но часть выживает и обитает на задворках города, подобно роям насекомых или крыс. Выкидыши слабы в одиночку, но страшны количеством. Которое не убавляется, невзирая на регулярные чистки.
Но причем тут элитник?
Натанэль промолчал. Впрочем, Камилл и собирался сменить тему. Улыбнулся во все тридцать два зуба (пока еще белых и здоровых; зубы у техников разрушались незадолго до смерти), отвел Натанэля в угол.
Доминику захотелось улизнуть потихоньку, пока парочка обсуждает какие-то планы. Шаровые молнии просто метались в пространстве, Доминик слышал их, будто назойливый комариный писк.
Обойдется без 'конфетки', вот именно…
Он попытался сигануть к входной двери, но железные створки оказались заперты и требовали пароль. Тут и Камилл подоспел:
— Не так быстро.
— Но… зачем я вам? — тон Доминика был несчастным. Привычно-несчастным. Давить на жалость — всего лишь способ выжить, если нет зубов и когтей.
Приблизился Натанэль. Обхватил запястья — не жестоко, но властно. Будто резиновыми наручниками:
— Ты уверен, Камилл?
— Вполне. Я сразу понял, кого она имеет в виду… — Камилл понизил голос, — Она знает все и про всех. Не ошибается.
— Мне говорили, — заметил Натанэль.
— Пожалуйста, — захныкал Доминик; его вернули на никелевую 'койку', техник и элитник нависли инквизиторами в пыточной камере, — Я ведь не сделал ничего плохого… Отпустите…
— Успокойся, — Натанэль развернул его к себе. Доминику почудился оскал, оскал и угроза в глазах цвета прозрачно-коричневого бутылочного стекла; он не выдержал 'игры в гляделки' и пяти секунд, уставился на собственные тряпичные башмаки. — Камилл, что ему делать?
— Петь, разумеется, — спокойно проговорил техник.
Доминик не шелохнулся. Башмаки — не иначе произведение искусства, заворожили. Или он внезапно оглох. Ослеп и потерял ориентацию в пространстве — тоже.
— Ну? — Натанэль взял за подбородок. — Камилл говорил…
— Говорил! — перебил его Камилл. — И еще раз повторю! Я сам, — он тыкнул в Доминика пальцем, — Слышал, как ты пел, помнишь — когда работал на крыше?! Я еще подумал, что это сама хозяйка… — последовал короткий смешок, — Удивился — не то слово.
'Но приберег информацию до нужного момента'.
— Тогда в чем дело? — задал вопрос Натанэль.
— Нет.
Впервые в жизни отказался.
Удивился и сам Доминик, и Камилл — не просто удивился, изумился, будто из шкурки безобидного забитого тихони вылез трехголовый дракон:
— Эй? Ты чего?!
— Нет, — повторил Доминик.
— Твою мать! — выругался Камилл. Откуда взялось у этого ничтожества чувство протеста…или чего там еще? Достоинства, может быть?!
На мгновение Камиллу захотелось вломить как следует, хотя никогда прежде Доминик не вызывал ничего, кроме слегка брезгливой жалости.
Камилла остановило спокойствие Натанэля. Не уподобляйся 'своре'. И Альтаиру.
— В чем дело? Я тебя слышал.
— Камилл… я никогда не… ну… — во рту пересохло. Доминик чувствовал себя подростком, чей личный дневник прочитали смотрители в интернате. Или застукали за онанизмом. — Прошу вас, отпустите.
— Я тебя слышал. Ты тот, кто нужен, — Камилл прикусил язык. Незачем до сроку говорить, что Доминика выбрала Королева — он и без того от собственной тени шарахается…
Молчание. Провалиться сквозь землю, вернее холодный каменный пол — банальное, но единственно значимое желание; Доминик часто-часто облизывал пересохшие губы. Пожалуйста, не надо.
У него ничего нет. Место в бараке и одежда, вот и все. Как и у других, впрочем, но маленькая тайна позволяла…
Ну, скажем, не перегнуться через перила, стоя на крыше дворца Гвендолин. Или не коснуться заголенного провода.
Если ты — последний из последних, нужно цепляться. За нечто нематериальное, ведь материальное не дадут, отберут, сломают.
Доминика слегка тошнило. Словно забрались в горло грязными, пахнущими тухлой рыбой и канализацией, пальцами. Его унижали, издевались всю жизнь, он привык…ко всему, кроме боли можно привыкнуть, да?
Или есть что-то хуже боли?
— Отпустите меня, — говорил он, зная, что хуже всего.
Он предаст и самого себя. В конечном итоге, подчинится. Откажется — элитник убьет его, элитники не привыкли к ослушанию, но…
Да глупости. Сколько угодно можно рассуждать: лучше быть техником и не дожить до тридцати пяти, лучше пообниматься с 1000-вольтовым кабелем; не-жить, но не позволить в который раз потрошить заживо.
Не сможет.
'Я и правда ничтожество', подумал Доминик.
— Можешь отказаться, — внезапно проговорил Натанэль, глухо и шершаво, похоже на рычание, — И обречь нас всех. Или спасти.
Камилл страдальчески поморщился. Нашел Натанэль, чем пронять! Доминику плевать на 'всех', и не без оснований. Вон, маленький извращенец Эдвин с бандой чего стоят!
Натанэль говорил, что среди 'выкидышей' принято держаться стаей. Взаимовыручка и далее по списку.
Но в нормальном мире предпочтительнее заботиться о личной заднице. Она как-то ближе.
Проще ему по морде дать, дабы выбить откуда-то прорезавшуюся дурь и упрямство. Доминик отступил от наклонившегося к нему элитника. Беспомощно озирался, ровное жужжание аппаратуры медблока оттеняло паузу до полной невыносимости.
С рождения в нем жила мелодия, он слышал ее всегда. Когда засыпал и просыпался. В редкие часы покоя и в круговерти побегов, издевательств и отчаяния. Мелодия спасала. Мелодия была его душой.
