Урсула Ле Гуин - Старая музыка и рабыни
Она оглянулась на Эсдана. Она улыбнулась, и лицо ее пошло морщинками, тысячей морщинок.
– Он – великий дар мне, – сказала она.
– Твой внук? – прошептал он.
Ее голова откинулась назад в кивке. Старуха продолжала покачиваться. Веки младенца сомкнулись, его головка мирно покоилась на ее тощей, иссохшей груди.
– Я мыслю ныне, что он умрет отныне вскоре.
– Умрет? – помолчав, спросил Эсдан.
Кивок. Она все еще улыбалась. И тихо-тихо покачивалась.
– Ему два года, хозяин.
– Я думал, он родился этим летом, – шепотом произнес Эсдан.
– Он явился, дабы немного побыть с нами, – сказала старуха.
– А что с ним?
– Телоеда.
Эсдан слышал это слово.
– Аво? – сказал он, употребив известный ему термин: системная вирусная инфекция, обычная среди уэрелианских детей, зачастую в поселениях городского имущества переходящая в эпидемию.
Старуха кивнула.
– Но ведь она излечима!
Старуха не сказала ни слова.
Аво полностью излечима. Там, где есть врачи. Там, где есть лекарства. Аво излечима в городе, а не в деревне. В Большом Доме, а не в бараках для имущества. В дни мира, а не войны. Дурень!
Может, старуха и знала, что аво излечима, может, и нет. Может, она и вообще не знала, что значит это слово. Она баюкала младенца, напевая шепотом, и не обращала на дурня никакого внимания. Но она слышала его и наконец ответила, не глядя на него, всматриваясь в спящее личико младенца.
– Я рождена имуществом, – сказала она, – и мои дочери. А он – нет. Он – дар. Дар нам. Никто не может его иметь. Повелитель Камье даровал нам в нем самого себя. Кто может удержать такой дар?
Эсдан низко склонил голову.
Он сказал его матери: «Он будет свободным». И она сказала: «Да».
– Можно мне подержать его? – молвил он наконец.
Старуха перестала его укачивать и замерла.
– Да, – сказала она.
Она поднялась и очень осторожно переложила ребенка на руки Эсдану, к нему на колени.
– Ты держишь мою радость, – сказала она.
Ребенок весил всего ничего – шесть или семь фунтов. Это было все равно что держать теплый цветок, крохотного зверька, птичку. Пеленка соскользнула на камни. Гана подобрала ее и бережно закутала ребенка, прикрыв ему личико. Напрягаясь и волнуясь, ревнуя, исполнясь гордостью, она опустилась рядышком на колени. Вскоре она отобрала ребенка и вновь прижала его к сердцу.
– Ну вот, – сказала она, и ее лицо смягчилось счастьем.
Этой ночью Эсдан спал в комнате с видом на сады Ярамеры, и ему приснилось, что он потерял маленький круглый камень, который всегда носил с собой в мешочке. Это был камень из пуэбло. Когда он держал его на ладони, согревая своим теплом, камень мог с ним говорить, мог беседовать. Но Эсдан уже давно с ним не разговаривал. А теперь он понял, что камня больше нет. Потерян, позабыт где-то. Наверное, в подвале посольства, подумал он. Он попытался пробраться в подвал, но дверь была закрыта, а другой двери он не смог отыскать.
Эсдан проснулся. Самая рань. Нет нужды вставать. Следует подумать, что ему сделать, что сказать, когда Райайе вернется. Но он не мог. Он думал о своем сне, о говорящем камне. Вот бы послушать, что он скажет. Он думал о пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных Горах. Мальчишкой каждый год в самый разгар северной зимы Эси перехватывал там сорок летних деньков. Сначала с родителями, а после один. Его дядя и тетя выросли в Дарранде и не были уроженцами пуэбло. Ими были их дети. Они выросли в Арканане и принадлежали ему безраздельно. Старший из них, Суэн, бывший на четырнадцать лет старше Эсдана, родился с неизлечимыми поражениями мозга и нервной системы, и это ради него его родители обосновались в пуэбло. Это место было по нему. Он стал пастухом. Он уходил в горы вместе с йамами – животными, которых примерно тысячелетие назад привезли с О жители Южного Хайна. Он приглядывал за животными. Жить в пуэбло он возвращался только зимой. Эси редко встречал его и был этому рад, потому что выглядел Суэн устрашающе – громадный, неуклюжий, дурно пахнущий, громогласно выкрикивающий всякую невнятицу. Эси не понимал, за что родители и сестры Суэна любят его. Думал, они притворяются. Никто не может любить такого.
В годы отрочества для Эсдана это по-прежнему оставалось тайной. Его двоюродная сестра Нои, сестра Суэна, которая стала Хранительницей Воды Арканана, сказала ему, что это не тайна, а таинство.
– Ты понимаешь, что Суэн – наш проводник? – сказала она. – Вот посмотри. Он привел моих родителей, чтобы жить здесь. Поэтому я и мои сестры родились здесь. Поэтому и ты приезжаешь к нам сюда. Поэтому ты научился жить в пуэбло. Ты никогда не станешь обычным горожанином. Потому что Суэн привел тебя сюда. Привел нас всех. В горы.
– И вовсе он на самом деле не привел, – заспорил четырнадцатилетний умник.
– Нет, привел. Мы следовали за его слабостью. За его несовершенством. Беда открывает путь. Посмотри на воду, Эси. Она находит в камне его слабые места, трещины, пустоты, зияния. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше истинное место. – Потом Ной ушла разбирать спор из-за прав пользования ирригационной системой в окрестностях поселения, ибо восточные склоны гор были очень засушливыми, а жители Арканана – склочным, хоть и гостеприимным народом, так что Хранительница Воды всегда оказывалась при деле.
Но состояние Суэна было неисцелимо, его болезнь была не под силу даже чудотворным медицинским искусникам Хайна. А этот младенец умирал от болезни, которую можно было излечить простой серией уколов. Несправедливо смириться с его болезнью, с его смертью. Несправедливо дозволить, чтобы жизнь в нем выманили обстоятельства, невезение, неправедное общество, фаталистическая религия. Религия, которая насаждала и поощряла в рабах эту ужасающую пассивность, которая повелела этим женщинам ничего не делать, дозволить ребенку зачахнуть и умереть.
Он должен вмешаться, должен сделать что-нибудь, а что тут можно сделать?
«Сколько ему исполнилось?»
«Столько, сколько прожилось».
Им некуда было идти. Не к кому обратиться. Лекарство от аво существует – в других местах, для других детей. Но не здесь, не для этого ребенка. Ни гнев, ни надежда ничему не могли помочь. Ни горе. Время горя еще не настало. Рекам здесь, с ними, и они будут радоваться ему, пока он здесь. Столько, сколько ему проживется. Он великий дар мне. Ты держишь мою радость.
Странное место для того, чтобы познать сущность радости. Вода – мой проводник, подумал он. Его руки словно бы все еще держали младенца, его легкое тельце. Мимолетное тепло.
Назавтра он сидел поздним утром на террасе, ожидая, что Камза, как обычно, выйдет с малышом, но взамен явился старший веот.
