Нил Гейман - М - значит магия
Сокровищем - жемчужиной - верхом совершенства его коллекции, хранящейся в погребе, где поддерживалась постоянная температура, была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. В карте вин она оценивалась в сто двадцать тысяч долларов, хотя, сказать по правде, ей вообще не было цены, поскольку она была последней бутылкой из этого урожая.
– Прошу прощения, - вежливо прервал его Август. Он был самым толстым. Золотистые редеющие волосы едва покрывали его розовую лысую макушку.
Сентябрь опустил взгляд на своего соседа.
– Что такое?
– Это не та ли история, в которой какой-то богатей все же заказал это вино к ужину, а повар решил, что заказанный ужин для такого вина недостаточно хорош, и приготовил совсем другие блюда, и стоило этому бедняге проглотить первую ложку, как у него обнаружилась какая-то редчайшая аллергия, и он тут же помер, так что вино так никто и не выпил?
Сентябрь молчал. Он выглядел оскорбленным в лучших чувствах.
– Просто если это она, так ты ее рассказывал. Много лет назад. Дурацкая была история. Была и есть.
Август улыбнулся. Его розовые щечки сияли в свете костра.
Сентябрь холодно произнес:
– Очевидно, изысканная меланхолия не у всех в чести. Некоторым по душе лишь шашлыки да пиво, а ведь кое-кто из нас…
– Мне, конечно, неловко, - заметил Февраль, - но он в чем-то прав. История должна быть новая.
Сентябрь поднял бровь и поджал губы.
– Я закончил, - резко сказал он, и уселся на пень.
Месяцы глядели друг на друга сквозь огонь костра.
Июнь робко подняла руку.
– Я могу рассказать историю про то, как одна работница в аэропорту Ла-Гвардия день за днем смотрит, как мимо нее через рентген проезжают чемоданы, и она может все рассказать про любого, только увидев его чемодан на экране, и вот однажды она увидела на этом экране такую прекрасную картинку, что сразу влюбилась в хозяина этого чемодана, и ей нужно было выяснить, кто же это, и она искала его в очереди, но так и не смогла найти, и она просто измучилась, ожидая его месяц за месяцем. А потом она нашла его, и оказалось, что это старый сморщенный индус, а она была чернокожая красавица, лет, скажем, двадцати пяти, и она поняла, что у них ничего не выйдет, и она ничего не сказала ему, потому что поняла, глядя на его чемодан, что он скоро умрет.
Октябрь сказал:
– Неплохо, дитя. Рассказывай.
Июнь уставилась на него, словно испуганный зверек.
– Я только что, - прошептала она.
Октябрь кивнул.
– Конечно, - сказал он и, не дожидаясь замечаний, спросил:
– Перейдем к моей истории?
Февраль шмыгнул носом.
– Что-то ты не по порядку, начальник. Тот, кто в кресле, рассказывает историю, только когда закончат остальные. Нельзя так - сразу к основному.
Май, ухватив покрепче длинные щипцы, которыми выкладывала узор из каштанов на решетке над огнем, проворчала:
– Пусть рассказывает, если уж так невтерпеж. Уж наверно, его история будет не хуже, чем та, с вином. А у меня еще полно дел. Цветы сами по себе не раскроются. Все за?
– Ставишь на голосование? - удивился Февраль. - Не может быть. Просто невероятно.
Он вытер лоб скомканной салфеткой, которую вытащил из рукава.
Семеро подняли руки. Четверо рук не подняли - Февраль, Сентябрь, Январь и, к общему удивлению, Июль.
– Вы не подумайте, я не против лично Октября, - сконфуженно оправдывался он. - Это же чисто процедурный вопрос. Нельзя создавать прецедент.
– Значит, решено, - сказал Октябрь. - Кто-нибудь хочет выступить до того, как я начну?
– Да. Вот… Иногда, - замялась Июнь, - иногда мне кажется, что из чащи на нас кто-то смотрит, а когда я пригляжусь - там никого нет. Но мне все равно кажется.
Апрель сказала:
– Это потому, что у тебя с головой не в порядке.
– Мда, - заметил Сентябрь, глядя в пространство. - В этом вся наша Апрель. Ранимая и необычайно бессердечная.
– Хватит, - оборвал его Октябрь. Он потянулся, не вставая с кресла, раскусил орех, вытащил ядро и бросил скорлупки в огонь. Они зашипели и треснули, и Октябрь начал свой рассказ.
Жил- был мальчик, -начал Октябрь, - которому плохо жилось. Нет, его не били. Он просто никак не мог подладиться ни к своей семье, ни к городу, в котором жил, да и вообще к своей жизни. У него были два старших брата, близнецы. Они или гнали его прочь, или не обращали на него внимания. Они играли в школьной футбольной команде, и их любили все. Иногда один из них забивал больше голов, и все считали героем его; иногда героем становился другой. А их младший брат не играл в футбол. Они придумали для него специальное прозвище. Они звали его Последыш.
Они звали его Последышем с самого рождения, и сначала мать и отец ругали их за это.
Но близнецы ответили: «Да он же вылитый последыш. Сравните только его и нас». Близнецам было шесть лет, когда они так сказали. Родителям это показалось забавным. Клички вроде «Последыша» могут прилипнуть намертво; скоро его звали Дональдом только бабушка, когда звонила, чтобы поздравить его с днем рождения, и те, кто не был с ним знаком.
И, возможно потому, что в именах заключена особая сила, он действительно был похож на самого младшего поросенка из помета: маленького, костлявого, беспокойного. С самого рождения у него текло из носа, и не перестало течь, даже когда прошло десять лет. За столом близнецы, если им нравилась еда, таскали ее у него с тарелки; если же нет, они потихоньку подбрасывали свои порции ему, и его ругали за то, что он плохо ест.
Отец всегда ходил на футбол, когда играли близнецы, и после игры покупал мороженое тому, который забил больше голов. Другому мороженое доставалось в утешение. Мать говорила, что «работает в газете», хотя по большей части просто искала новых подписчиков и желающих дать в газете рекламу; как только близнецы подросли и могли заботиться о себе сами, она снова стала работать целый день.
Одноклассники мальчика обожали близнецов. Они звали его Дональд в первом классе, всего месяц, пока не прошел слух, что братья зовут его Последышем. Учителя вообще редко обращались к нему по имени, хотя между собой нередко судачили, что ни отвагой, ни воображением, ни жизнелюбием младший Ковэй, увы, не пошел в братьев.
Последыш и сам не мог сказать, когда он впервые решил убежать из дому, или когда его неясные мечты превратились в четкий план. К тому времени, когда он признался себе в том, что собрался сбежать, у него уже была припрятан за гаражом, под листом шифера, большая пластиковая коробка, в который были три батончика «Марс», два - «Милки Вэй», пакетик орешков, пакетик лакрицы, фонарик, несколько журналов с комиксами, непочатый пакет закуски к пиву, и тридцать семь долларов, по большей части монетами по двадцать пять центов. Закуску он стащил только потому, что читал, как исследователи месяцами питались только вяленой говядиной; и именно тогда, когда он сунул этот пакетик в коробку и плотно, до щелчка, закрыл крышку, он точно понял, что собрался сбежать.
