Марина Дяченко - Земля Веснаров
— Иди наверх, — сказал маг. — И не делай резких движений.
Наверх вели две лестницы: внешняя, пологая, увитая виноградом, и внутренняя, очень крутая, закрученная винтом. Я снова поднимался первым. Крышка деревянного люка, прикрывавшая вход на третий этаж, была чуть сдвинута.
Маг выбрался из люка, чуть не хватая меня за щиколотки. Вполглаза приглядывая друг за другом, мы огляделись: я изучал незнакомое йолльское жилище. Маг искал мальчишку.
Все те же высокие окна, увитые виноградом, свободно впускали солнце и сквозняки. В центре большой комнаты помещалась «оре» — теплая йолльская постель, больше похожая на дом в доме. Полог-палатка, притулившаяся к каминной трубе, закрытая со всех сторон одеялами и шкурами нелюдей.
Вдоль стен висели, открытые всем ветрам, пустые гамаки.
— Комната барона, — сказал я вслух. — Где они жили все? Дети, стража, слуги?
— Внизу. На земляном этаже.
Я вспомнил о бароне, который так и коротает вечность — провиснув в гамаке почти до пола. Некстати пришла на ум еще одна йолльская традиция: хоронить особо знатных покойников в гамаках.
— А… ты? — я запнулся. — Ты где жил? И кто ты, собственно, такой? Что делаешь в доме барона?
Будто не слыша меня, он откинул край тяжелого полога. Заглянув через его плечо, я увидел — сквозь тучу пылинок в солнечном луче — мальчишку, свернувшегося на матрасе, как корешок в слишком тесном горшке.
— Реф! — негромко приказал маг.
Мальчишка вскочил. Встрепанный, круглоглазый, бледный, он вдруг напомнил мне — меня.
— Выходи, — сухо велел маг.
Мальчишка выбрался из «оре». Сердце в нем колотилось так, что вздрагивала льняная рубаха на груди и на спине.
— Твой отец умер, — сухо сказал маг.
Мальчишка хлопнул светлыми ресницами. В нем не было ни капли скорби — только страх.
— Это ты его убил?
Я поперхнулся от такого вопроса. Мальчишка долгое мгновение глядел на мага, а потом затряс головой так, что чуть глаза не расплескал.
— Где Кноф? Где твой брат?
Мальчишка икнул.
— Отвечай!
— Осторожнее, — сказал я. — Все-таки ребенок…
Маг мельком глянул на меня через плечо.
— Где твой брат? — повторил тоном ниже.
— Он ушел, — выдавил мальчишка еле слышно. — Сказал… что уйдет… в море… на корабле.
— Когда? Когда ты видел его в последний раз?
Мальчишка, казалось, не понимал вопроса.
— Вчера? Видел его вчера?
— Нет.
— А позавчера?
— Нет. Он ушел.
— Куда?
— На корабль… матросом.
Мальчишка говорил по-йолльски. В языке Цветущей слова «матрос» до сих пор нет.
Маг помолчал, играя желваками. Мальчишка снова икнул.
— Слушай внимательно, — сказал маг сквозь зубы. — После смерти твоего отца здесь распоряжаюсь я. Беги в Фатинмер. Скажи матери: я велел явиться сей же час. Скажи госпоже Розе: я велел явиться ей тоже! Передай: я приказал слугам и страже вернуться на службу — немедленно, иначе я сочту это бунтом. Повтори!
— Матери… Госпоже Розе… немедленно… слугам… страже… бунтом, — мальчишка повторял слова механически, как заводная игрушка.
— И не бойся, все образуется, — зачем-то добавил я.
Он посмотрел сквозь меня — и шагнул к выходу на внешнюю лестницу. Минутой спустя мы увидели, как он бежит по дороге к тракту — что было сил, во все лопатки. А вдали, за невысокими холмами, проплывали цветные паруса — поезд набирал скорость, уходя от станции «Светлые Холмы», следуя из Дальних Углов в сторону побережья.
Мне никуда уже отсюда не уехать.
— Спорим, что стража не послушается. Тот, что в меня стрелял, наверняка был здесь во время нашествия. Многое повидал.
— Я тоже кое-что видел, — все так же сухо отозвался маг. — Пусть попробуют не явиться.
Я подумал, что не завидую этому начальнику стражи. Если выбирать между веснаром — и обвинением в бунте…
— Кто такая эта госпожа Роза?
— Мать старшего мальчишки, того, который сбежал.
— Женщина барона?
— Была женщиной барона почти шестнадцать лет назад. С тех пор ее муж, всю жизнь долбивший канавы, пошел на повышение… Теперь он сборщик налогов и надзиратель в поселке.
Я смотрел, как удаляются паруса. Тогда, в начале нашествия, женщины Цветущей были горды и непреклонны, и смерть предпочитали позору. Тогда все были уверены, что йолльцы уйдут с острова — или умрут все до единого, превратившись в удобрение для наших полей. И никому в голову не могло прийти, что спустя всего несколько месяцев… ну ладно, год с небольшим… первый веснар станет жертвой предательства.
Я на мгновение прикрыл глаза: веки горели. Хотелось спать, но я понимал, что не засну уже до самой смерти.
Вдалеке на тракте все так же маячили люди: не решались убраться, не отваживались подойти. Я бездумно взялся рукой за виноградную лозу — корень ее был далеко внизу, в земле, в плодородной земле моей Цветущей…
Я чуть сжал ладонь.
В рост. В развитие, в старение, в осень и опять в весну. Ветер унесет листья, зола вернется в землю, и будет пища корням.
* * *Поле чернело золой. Вчера ночью йолльцы подожгли его с четырех сторон. С тех пор прошел день и еще одна ночь. Прошел дождь, превратил золу в жидкую грязь.
— Они хотят, чтобы мы передохли с голоду, — сказала полная женщина с родинкой на кончике носа.
Высокий светловолосый парень сплюнул сквозь зубы:
— Как же… Не дождутся.
Над верхней губой у него едва пробивались тонкие, прозрачные усы.
Поодаль толпились люди. Переговаривались. Жались друг к другу.
— Эй, дармоеды! — весело крикнул мужчина лет пятидесяти (его рука лежала на плече небольшого щуплого мальчишки). — Сеять будем — или плакать будем? Тащите все всхожее, что есть!
Дождь то утихал, то снова начинал моросить. Расходились тучи. Одна за другой вставали на небе радуги.
— Радуга — к веснарству, — бормотал мужчина. — Ну, где вы там, дармоеды?
Увязая в земле, катились тяжелые тачки. Люди сгружали мешки и корзины, торопливо шли, разбрасывая зерно — каждый по своей полосе, не ошибаясь и не сталкиваясь, хотя в горелой грязи не было видно меж.
— Не перерасти, Осот, — строго сказал мужчина. — Осыплется — как его потом жать… Усач, Ягода, вместе, что ли?
Женщина с родинкой улыбнулась, двумя руками отбросила с лица тяжелые темные пряди. Парень с невидимыми усами высморкался в грязь, скромно вытер руки о штаны.
— Ну… Поехали. Вместе!
Мальчик побежал.
Лучше бы, конечно, замереть, как солидному веснару, глядя в сторону, с равнодушным лицом. Слушать охи да ахи крестьян, не смотреть, как поднимается рожь — только чувствовать, как бегут по стеблю соки… как наливается колос…
