Лада Лузина - Принцесса Греза
— Вот этот дом. Бывший ЗАГС, — представила Маше здание Катя. — Забавно. Здесь и мои родители когда-то расписывались.
Сейчас дом на Шелковичной имел побледневший вид. Но не бледный… Не зря двухэтажный ренессансный палаццо с полукруглыми окнами издавна звали в Киеве Шоколадным домиком, или того проще — Шоколадкой, из-за удивительного, вкусного, сладко-коричневого цвета его лепных стен. Но нынче Шоколадку словно покрывала белая патина пыли забвения. Казалось, коричневый дом поседел.
Но он жил. Точнее, оживал. И у двери его висела табличка:
КИЕВСКИЙ МУЗЕЙ РУССКОГО ИСКУССТВА.
ДЕТСКАЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ
работает
экскурсии с 11.00–16.30
экспозиция до 19.00
выходной — понедельник, четверг
— Сегодня закрыт, — сказала Катерина.
— Охранника нет, — определила Маша, приложив руку к стене. — Дом говорит, он отошел куда-то.
— Отлично. Пускай погуляет, — вытянув палец, Дображанская начертила над головой штрихообразный — временный круг Киевиц.
В двери щелкнул замок.
— А дом рад нам, — оценила жест Маша. — С ним давно никто не общался. Прошлая Киевица Кылына за что-то не любила его.
— Уже интересно, — Катя толкнула тяжелую резную дверь, сделала шаг и остановилась, с грустной улыбкой глядя на парадную мраморную лестницу. — А я знаю ее. Тетя отдала мне все свадебные фотографии папы и мамы. Они как раз на этой лестнице сняты.
Маша промолчала — каждый раз, когда Катя поминала покойных родителей, она немела, не зная как выразить ей сочувствие. Но Дображанская сама заполнила неловкую паузу:
— Наверное, у половины старых киевлян есть свадебные снимки на этой лестнице. Ты не помнишь, когда ЗАГС закрыли?
— В 1980-м. С тех пор он почти 30 лет на реставрации.
— А когда Кылына стала Киевицей?
— В 1979-м.
— Тогда, пожалуй, она не просто не любила Шоколадку. Она реально на нее взъелась. Любопытно, за что?
Киевицы поднялись по двухмаршевой лестнице. Следуя на второй этаж, Катерина недовольно покачала головой. От прекрасного лепного потолка осталась половина, вторая — печально демонстрировала желающим древние деревянные перекрытия. Потолок походил на нищего, выставляющего свои убожества всем напоказ, в надежде на помощь.
Ковалева ласково погладила перила — как больное животное: «Потерпи, Шоколадка, все будет хорошо…».
Второй этаж повстречал их квадратной комнатой в мавританском стиле, покрашенной наполовину в белый, наполовину в бирюзовый цвет.
— Они закрасили двумя цветами многоцветную роспись, — нажаловалась Маша от имени дома. — Ему не нравится…
— А как ты слышишь дома? — спросила вдруг Катя.
— Как и людей. Они очень похожи на нас… Одни молчуны, слова не выдавишь, другие — буки и вредины, третьих невозможно упросить замолчать, только поймут, что я слышу, норовят рассказать мне всю свою жизнь, иные осторожничают, пятые откровенно боятся…
— Чего им бояться?
— Того же, чего и людям, — что открывшаяся тайна ускорит их смерть. Например, на Подоле есть дом. Под ним лежит клад времен Аттилы. Гробница Тутанхамона меркнет в сравнении с ним! Но если кто-нибудь узнает об этом, дом непременно снесут. А он хочет жить.
— И что это за дом?
— Прости меня, Катя, — стеснительно скуксилась Маша, — но я обещала ему, что не скажу никому.
— Значит, правильно он доверился только тебе, — усмехнулась Дображанская.
Мавританская комната провела их в почти стометровый белоснежный зал в стиле барокко. Тут реставрационные работы были закончены. Вдоль стен на мольбертах стояли работы малолетних художников. Но густая белая нарядная лепнина на стенах и потолке томилась, как красная девица, запертая строгими родителями в детской, и мечтала об ином — балах и приемах, раутах, танцах, торжествах, комплиментах…
— А Шоколадный домик каков по характеру? — в огромном зале голос Кати стал гулким.
— Знаешь, он хотел бы снова стать ЗАГСом. В то время в нем было так много счастья. Каждый день, каждый час. Он был заполнен радостью. Он помнит об этом… Помнит все пары, которые сочетались здесь.
— А он помнит моих родителей?
Маша помолчала, выслушивая ответ.
— Он говорит, что в 70-е годы у молодоженов существовало поверье. Чтоб брак был счастливым, нужно заглянуть вместе в зеркало в Белом зале. Взгляни туда…
Катя мгновенно повернулась к громадному, до потолка, трехметровому зеркалу с двумя пухлыми амурчиками по бокам, и онемела.
Они смотрели на нее, ее папа и мама. Папа был страшно серьезен и неприлично молод, лет на восемь младше своей дочери. Мама в очень простом, лишенном каких-либо украшений, белом платье и короткой фате, казалась испуганной и одновременно блаженно-сияющей. Приоткрыв рот, Катя, в 13 лет потерявшая их двоих навсегда, смотрела на юную пару — родители казались дочке детьми. Рука сама потянулась к стеклу, прикоснулась и… изображенье исчезло.
— Зачем?.. — вскликнула Катя. — Можно вернуть?
— Оно не пропало, — улыбнулась Маша. — Оно у тебя в руке. Это подарок. От Шоколадки. Теперь ты можешь поселить их в своем зеркале.
— Спасибо, — сказала Катя, отвернувшись, чтоб скрыть предваряющий слезы соленый прищур.
Но взгляд сам потянулся направо — туда, где в проеме дверей красовалась расписная комната в пряничном русском стиле. Ниши-кокошники, лепнина, разноцветные узоры — золотые, голубые и охровые, зеленые, коричневые, розово-красные — вызывали ассоциации со сказками о Садко и Салтане, теремами Марьи Моревны, царевны Несмеяны и Василисы Искусницы. Даже подоконники из темного дерева были покрыты тончайшей резьбой.
— Не ходи туда, — остановила напарницу Маша. — Дом не любит ее.
— Но она такая красивая…
— Там он держит свои самые темные воспоминания… У домов, как и у людей, есть комнаты и чердаки, где они прячут то, о чем не хотят вспоминать. Потому заколоченные чердаки иных домов так опасно открывать… Не знаю, о чем он хочет забыть, но догадаться несложно. До ЗАГСа в Шоколадном домике было НКВД. Говорят, Лазарь Каганович приказал закрасить здесь все стены одной черной краской. В 48 слоев! Мне кажется нам туда…
Маша Ковалева указала в противоположную сторону — слева, сквозь вторую открытую дверь, им строил глазки зелено-голубой будуар в стиле Модерн.
— Кстати, — сказала студентка, — как ни трудно поверить, до НКВД в Шоколадке были обычные частные квартиры. И в одной из них жил чудесный человек — профессор Николай Макаренко. Единственный ученый, который отказался подписать акт о сносе Михайловского монастыря. Представляешь? Даже Александр Довженко подписал его… а Макаренко нет. За это его арестовали.
