Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — эрцгерцог
— Ваша светлость, мой хозяин вами убит! Можно мне перейти в ваши слуги?
Из меня лезло автоматическое «нет», потом неожиданно для самого себя ответил:
— Можешь.
Зайчик рванулся с места в карьер, стены Альтенбаумбурга начали быстро приближаться. Я некоторое время вяло удивлялся себе, не сглупил ли, зачем мне такая, клин клином не вышибешь, да еще таким, но уже впереди выросли ворота, Бобик выбежал вперед и требовательно гавкнул, и все недостойные герцога мысли выпорхнули из головы, как вспугнутые воробьи.
Вообще-то Темная Фея выполняла для человечества нужную и важную работу. Особо закосневшие преступники, злодеи и сволочи исчезали из этого мира просто и незаметно. По ночам, когда все спят. Потому никто и не поднимал тревогу. Проще подумать, что такой-то ночью проснулся и куда-то ушел, что придумывать сложные построения наподобие Темного Мира.
Правда, если бы там все и оставались, было бы прекрасно. Несмотря даже на то, что в так называемых исправительных учреждениях никто не исправляется, а только повышает квалификацию. Фиг с ними, пусть там уживаются, как хотят. Ссылали же в Америку, а потом в Австралию одних отпетых каторжников, а какие общества насоздавали!
Беда в том, что у кого-то на той стороне появилась идея совершить массовый побег. На эту сторону. И захватить власть над мирными и толстенькими обывателями. Но долгие годы, а то и столетия-тысячелетия это оставалось только сладостной мечтой, пока с этой стороны тоже не начали долбить стену.
Да, я вроде бы решил проблему в своем духе. Перевоспитал их всех разом и отпустил на свободу, как говорится, с чистой совестью. Угроза вторжения не просто миновала, а… исчезла. Ввиду исчезновения армии вторгателей, а заодно и самого мира, откуда бы вторглись.
Однако это значит, что те наиболее темные личности останутся здесь даже в самую темную ночь и даже в полнолуние. А это еще значит, что инквизиции работы прибавится. Как и палачам.
Глава 4
Артур Шницлер появился немедленно, однако вошел в кабинет тихо и не делая резких движений, вдруг да вспугнет важную мысль сюзерена. Всегда собранный, настороженный и с недоверчивыми глазами, он показался мне больше смахивающим на духовника, чем на управителя хозяйством.
Я поднял голову от бумаг на столе. Шницлер остановился и уставился в меня немигающими глазами.
— Ваша светлость…
— Та-а-ак, — произнес я, — чего это я тебя вызвал…
— Мне это неведомо, — сообщил он.
Я потер ладонью лоб.
— Что я хотел… ага, вот!.. Я сегодня отбываю по важным делам.
Он спросил быстро:
— Надолго?.. Простите я должен знать, чтобы…
— Просто отбываю, — повторил я веско, — по делам. Ты должен вести хозяйство так, словно моя светлость отлучилась очень надолго, однако… будь готов к тому, что могу вернуться в любой момент. Вернуться и потребовать отчет, что ты тут натворил.
Он ответил с поклоном.
— Все понятно, ваша светлость.
— Не мечтай обворовать, — сказал я с угрозой, — и сбежать. Здесь должны понять, что такой орел и под водой найдет. И в земных норах. Марселю я уже сказал все необходимое. Вы с ним… эта, взаимодействуете?
— Даже дружим, — заверил он.
— Это хорошо, — сказал я и пояснил: — Я это учитывал, когда назначал тебя управляющим… лишь бы теперь ты не задрал нос.
Он сказал торопливо:
— Ваша светлость! Мы знаем, с вами не задерешь.
— Вот и хорошо, — ответил я, — оставайся на хозяйстве, но помни, я все вижу. Теперь иди.
Он повернулся и быстро дошел, почти добежал до двери, но там обернулся и, неслыханная дерзость, спросил настороженно:
— Ваша светлость… вы отбудете по делам как герцог Альтенбаумбурга? Или снова, аки странствующий рыцарь?
Я посмотрел на него строго.
— Хочешь спросить, еду открыто под рев труб или же исчезну тайно, подобно ночному вору?
— Ваша светлость, — ответил он уклончиво, — это очень важно.
Я сказал веско:
— У вас был необычный герцог. Так ведь?
— Так…
— И теперь у вас тоже хозяин не совсем простой, — сообщил я. — Потому не задавайте лишних вопросов. И ничему особо не удивляйтесь. Я могу покидать крепость под взмахи платочков и слезы юных дев, но могу и незаметно. Главное, Артур, я вернусь!.. И спрошу, кто как себя вел и в чей колодец плевал.
Он поклонился, толчком натренированного зада открыл дверь и скрылся на той стороне.
После его ухода я позволил сойти с лица беспечному выражению сильного и уверенного в себе человека. Герцогство нужно покинуть срочно, слишком все напоминает об Иллариане, здесь точно сойду с ума. Все время вижу ее в залах, на веранде, на вершине башенок, чудится ее чистый детский смех, ловлю непередаваемый запах ее волос…
Но ехать к побережью и ждать Ордоньеса — долго. Можно, конечно, отправить с ним только арбогастра и Адского Пса, а самому махнуть в Сен-Мари на крыльях, но неизвестно еще, согласятся ли мои четвероногие друзья слушаться посторонних, даже если я им сам прикажу строго-настрого.
Можно, конечно, попробовать челночное управление: слетать в Гандерсгейм, показаться, поучаствовать в военном совете и принять участие в одном из сражений, затем вернуться в Альтенбаумбург…
Я все-таки не готов и не могу принять, что женщина пожертвовала своим счастьем для меня. Мы все еще эгоисты, гордимся, что можем ради женщины пожертвовать многим, а то и всем, вот такие мы широкие, бесшабашные, замечательные, но когда ради нас жертвует женщина — это дико и противоестественно. Такое вообще нас оскорбляет и заставляет чувствовать себя менее могущественными и как бы не полными властелинами вселенной.
Пес бодро примчался на свист, едва не проломив стену, а конюхи сделали вид, что вывели моего коня, когда он вышел степенно, держа их висящими на удилах по обе стороны его умной аристократической морды.
— Вот что, зверюки, — сказал я, — давайте-ка проверим одну идею…
Воздух горячий, я ощутил, что начинаю обливаться потом, едва мы миновали ворота Альтенбаумбурга. Горячий и непривычно плотный, если встречный ветер сорвет с меня сюрко, оно повиснет, раскинув полы крыльев, и будут опускаться медленно-медленно, успею съездить по делам, вернуться и подхватить раньше, чем коснется накаленной земли.
Пес мчится с распахнутой во всю ширь пастью и высунутым языком. Похоже, у него, как и вообще у собак, кожа не пропускает воду, потому приходится вот так с высунутым языком, в то время как арбогастр мчится ровно, словно нет никакой жары… Хотя вообще-то, если вспомнить, из какого ада я его отнял…
