Тени Шаттенбурга - Луженский Денис

– Нет, благодарю, – качнул головой барон, и бургомистр, потянувшийся было к небольшому буфетцу темного дерева, снова сел на стул. – Думаю, еще представится возможность отведать даров местной лозы.

– Конечно-конечно. Да и час ранний для винопития, в самом деле. Кстати, налоги мы тоже исправно платим, и власти имперские нами всегда довольны были.

Фон Ройц заметил, что бургомистр даже немного раскраснелся, говоря об успехах города, пусть и не слишком впечатляющих. И было понятно, что хотя бы частично эти успехи он связывает с собой. Но, когда речь зашла о налогах и отношении имперских властей, голос Ругера стал несколько заискивающим. Ясное дело: этот человек опасается. Ведь, зачем сюда приехал посланник короля, для него загадка.

Конечно, для барона все сказанное не стало открытием. В конце концов, отправляли его не «туда, не знаю куда», а в немаленький город, находившийся пусть и далековато, но не на краю света. Знал он и то, что Ругер фон Глассбах – ставленник сильного купеческого и промышленного клана, держащего в своих руках немалую часть городской торговли, равно как и упомянутые стекольную фабрику, бумажную мельницу и лесопилки.

А еще он знал, что изрядная доля товаров из Шаттенбурга отправляется в чешские земли, и даже монета в городе сегодня ходит, в основном, отчеканенная из чешского серебра.

И как знать, не пробираются ли сюда под личиной добрых купцов посланники тех кругов чешской знати, что, прикрываясь гуситской ересью, хотят отторгнуть от грузного тела империи ее восточные части? Торговые связи для темных дел – славное прикрытие, ибо деньги не пахнут, как говаривал кто-то из древних. Город заново поднялся в значительной мере на чешском серебре, так, быть может, оно идет сюда как раз затем, чтобы создать здесь сильный гуситский анклав? Как сильно и жарко горящий костер стреляет угольями, разбрасывая их далеко вокруг и рождая новые пожары, так и ересь разбрасывает свои семена по медвежьим углам, чтобы они уцелели вдали от разящего клинка императора Фридриха. Пусть Шаттенбург и впрямь исправно платит все подати в казну, это может быть лишь прикрытием, дабы до поры не привлекать к себе лишнего внимания.

– Что ж, господин бургомистр, горожане могут только радоваться тому, что здесь нашелся человек, сумевший вернуть городу его былую силу и значение, – скупо улыбнулся барон. – Разве не замечательно, что вас, Ругера фон Глассбаха, в городских хрониках будут вспоминать добрым словом? Разве не славно, что потомки будут знать вас как человека, возродившего Шаттенбург? И разве это не благая цель, ради достижения которой годны любые средства?

Бургомистр хотел было возразить, но осекся. Любые средства, ага… Некоторое время он думал над ответом, а когда заговорил, речь его звучала столь вычурно, словно за витиеватыми словами он прятал собственную настороженность:

– Спешу уверить вас, барон, что слава мирская не прельщает меня – ни ныне, ни впоследствии. Все мои силы отдаю я лишь честному служению городу и жителям его.

«Похоже, понял, к чему я веду, – подумал Ойген. – Вон какой взгляд стал ледяной… Точно, понял».

– И замечательно, – кивнул он. – В конце концов, именно в этом и состоит ваш долг, не так ли? Что ж, спасибо за добрую беседу, господин бургомистр. Я же, с вашего позволения, откланяюсь – есть немало спешных дел.

– Не смею задерживать, господин барон. Однако не забудьте, что сегодня вечером в честь вашего приезда штадтрат [27] решил устроить торжественный ужин – будут ратманы, главы гильдий, крупное купечество, священники.

– Благодарю за напоминание. Думаю, я даже прибуду в ратушу одним из первых.

И фон Ройц удалился.

4

Тонкий солнечный луч прошел сквозь мозаичный ало-золотой витраж и словно пламенеющим ангельским мечом коснулся потрепанного тома бревиария [28], лежащего на узком и длинном мраморном столике.

«Что ж, пора», – сказал сам себе отец Иоахим.

– Кристиан, помоги.

Поверх сутаны [29] на шею и плечи лег амикт [30].

– Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола.

Теперь альба [31].

– Обели меня, о Господь, и очисть сердце мое; дабы, обеленный в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.

Иоахим препоясался вервием.

– Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты и погаси в сердце моем пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.

С каждой деталью облачения он чувствовал себя все увереннее, словно оно придавало сил, делало его выше, лучше и чище.

– Подай манипул [32], Кристиан.

Облачаясь – манипул, стола [33], казула [34], – Иоахим негромко продолжал читать молитву:

– О Господь, рекший «Иго Мое сладко и бремя Мое легко», даруй мне нести их так, дабы заслужить милость Твою.

По телу священника пробежала дрожь волнения, из глаз едва не брызнули слезы. Наверное, так же чувствовал себя рыцарь воинства крестоносного, которого оруженосцы облачали для боя с язычниками под стенами Иерусалима, готовя к схватке за обретение Гроба Господня. И пусть вместо кольчуги у него альба, вместо латных рукавиц – манипул, а вместо боевого плаща – казула, но битва ему предстоит не менее тяжкая, ведь сегодня должно укрепить веру в целом городе. Может, местные священники и служат достойно, но Иоахиму предстоит превзойти их, ибо иначе его приезд сюда потеряет смысл. Он должен не просто коснуться сотен сердец, но и призвать их вернуться под длань святой инквизиции, слуги которой уже два столетия как оставили эти земли. Если он не оправдает доверия кардиналов…

– Вы готовы, святой отец? – спросил его Мартин Локк, настоятель собора Святого Варфоломея. Рядом замерли настоятель храма Святого Олава Йорг Байрен, Клаус Сток, настоятель церкви Святого Маврикия, и священник часовни Девы Марии Андрес Одд, тоже в литургических одеяниях. С ними Иоахим поднимется на помост, но стоять будет выше, чтобы жители Шаттенбурга видели, кто обращается к ним от имени Sancta Sedes [35].

Проникая сквозь толстые стены собора, слышался гул голосов – похоже, площадь перед ратушей целиком заполнилась народом. Конечно, стоило бы отслужить литургию под святыми сводами, но какой из храмов вместит сотни людей?

– Я готов, братия мои. Шестой час близок, паства ждет пастыря, – склонил голову отец Иоахим, и настоятели вереницей покинули сакристию [36].

Распахнулись двери собора – высокие, дубовые, украшенные грубоватой, но красивой в своей простоте резьбой, изображающей сцены из жизни святого Варфоломея: на левой створке святой собирается в паломничество, на правой исцеляет страждущих. Гул толпы на площади мгновенно смолк.

До слуха инквизитора доносились только те звуки, что обычно сопровождают пребывание в одном месте большого числа людей – стук подошв по булыжнику, шорох одежд, покашливание – но многие сотни горожан, сгрудившиеся на площади, молчали.

Они ждали. Взгляды тех, кто стоял в первых рядах, вперились в вышедших из собора священников. И конечно, сосредоточились они, прежде всего, на отце Иоахиме. Разглядывали, изучали. В задних рядах люди подпрыгивали, чтобы хоть одним глазком увидеть приезжего доминиканца, поднимали над головами детей, тянулись на цыпочках.

Сколько лиц, сколько лиц! Мужских и женских, детских и стариковских, загорелых, рябых, веснушчатых; непроницаемых и таких, по которым можно читать, словно в раскрытой книге. И все смотрят на него – одни открыто и спокойно, другие восторженно, а кто-то и с подозрением, и последних немало. Но он должен достучаться до каждого. Сейчас отец Иоахим и сам верил, что явился в город, дабы спасти горожан от адского исчадия, дабы защищать и помогать, потому что знал: если не будет в это верить он, то не поверят и люди. Он выдержал чужие взгляды, сложив на животе руки и мягко улыбаясь. Само его служение нечасто давало поводы для улыбок, но инквизитор справился.