Тени школы Кейбл - Гиббс Эбигейл

— Легкий, очень легкий. Слишком широкий для рапиры, но и слишком длинный для парадного меча.

Я производила такую же оценку его клинка, хотя и воздерживалась от озвучивания своих комментариев. Как по мне, слишком тяжелый. Рапира, хотя и заточена по всей длине с обеих сторон, как и мой меч.

— Изогнутый эфес, очень изысканно. А на рукоятке выгравирован герб. Я предполагаю, этот меч принадлежал вашей бабушке?

В моей груди начал разгораться знакомый огонь. Я сглотнула.

— Да.

— Я так и думал. Вам передали его в день похорон, не так ли? Я помню, он лежал на крышке ее гроба.

Я не дала себе времени обдумать глупость собственного поступка, просто подняла меч принца и прижала острие к его шее. Мое дыхание было отрывистым, но руки не дрожали. Его лицо отразило полнейшее замешательство, как будто он не мог понять, чем именно мог оскорбить меня, а затем снова стало спокойным и уверенным.

— Предлагаю вам опустить его.

Я не шелохнулась. Его голос звучал мягко, но в нем слышалась сила, когда он снова заговорил:

— Помните, кто я, герцогиня. Опустите меч.

Я знаю, что тебе все известно.

— Это приказ!

Я видела, как за его спиной бриз раскачивает крону деревьев, срывая с них лепестки, летящие на землю, чтобы быть растоптанными под ногами учеников, для которых уже прозвенел звонок на урок.

За тем деревом было море черноты, а между ними виднелся неровный, обтесанный погодой камень, что торчал из земли. Между темными колоннами стояла, замерев, девушка. Уже не ребенок, но еще и не взрослая, она была одета в черное платье и черную же вуаль, что должна была скрывать слезы. Но слез на ее лице не было. За ней был фамильный склеп, но бабушка ее будет похоронена не там. Ей была оказана высочайшая честь почить в Атенеанском соборе. Дубовый гроб, накрытый бархатом голубого королевского цвета с изображением герба Дома Элсаммерз, стоял на постаменте перед склепом. Там же были меч и кинжал покойной герцогини вместе с другими символичными мелочами, которые оставили те, кто приходил почтить ее память во время церемонии прощания.

— А есть ли смерть? Померкнет свет в вечерней мгле, свой век прожил цветок в земле; бутон, цветок и увяданье, а после лишь воспоминанье; убитый холодом, морозом; пепел к пеплу, прах к праху!

Благословение было произнесено. Люди стояли молча, пока­чиваясь на ветру, который приносил мельчайшие капли влаги с туч, что сердились на затянувшуюся церемонию, такую бесконечную для тех, кому она приносила больше всего боли.

— Пойдем, Отэмн, ты должна бросить горсть земли. Сделай шаг вперед, вот так, чтобы они увидели тебя.

Прикусив губу, девушка сделала шаг, хотя колени ее дрожали, взяла горсть земли из серебряной чаши и бросила ее на розы, а затем повторила все еще два раза, пока голос рядом произносил:

— Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Earthern carn earthern, ashen carn ashen, peltarn carn peltarn!

Девушка сделала последний реверанс, и подошли те, кто будут нести гроб: сын покойной герцогини и пятеро старших сейджеанских принцев. Они подняли его и медленно повели процессию через увядшие поля к собору, который едва виднелся за деревьями. Когда они проходили мимо, сотни людей склоняли головы. Среди них был и король Ллириад Атенеа, который тоже поклонился. Такое единство возможно только во время государственных похорон.

Скрытая вуалью молодая герцогиня проронила слезу, которая покатилась по шрамам на ее щеке.

— Отэмн.

Звук моего имени вырвал меня из состояния транса. Я сфокусировала взгляд и обнаружила, что блестящий кончик меча прижат к темно-красным шрамам чуть ниже подбородка.

— Отэмн, не вынуждай меня применять силу.

Переживать принцу было не о чем, так как моя рука уже осла­бела. Он воспользовался этой возможностью, чтобы поднять ­левую руку и осторожно, будто я была диким зверем, который может броситься в любой момент, положил пальцы на лезвие и отвел его от своей шеи. Я не сопротивлялась.

— Отэмн, я не хотел обидеть…

Я оборвала принца, с силой вложив меч в его руку и забрав свой, который тут же убрала в ножны. Я попыталась пробормотать что-то похожее на извинение, но слова застряли в горле, и я убежала, униженная и отчаянно пытающаяся понять, почему позволила эмоциям овладеть собой.

Глава 7

Фэллон

Во время классного часа она и словом со мной не обмолвилась, как будто пыталась стереть сам факт моего существования из своего сознания.

Но почему?

Когда же начался урок английской литературы, мы одновременно протянули руки за листами, которые положили нам на парту. Когда наши руки соприкоснулись, мне на секунду показалось, что горячие искры из кончиков моих пальцев попали на нее и обожгли ее — в моей руке ощущение было совсем иного рода, — потому что она прижала руку к глубокому V-образному вырезу своей блузки, как будто я сделал ей больно. Однако на лице ее не было выражения боли, по крайней мере физической. Зато ее глаза расширились, а рот округлился в виде буквы О.

Она быстро отвернулась, выдохнув, как мне показалось:

— Идиот!

Пораженный, я отстранился, но ничего не сказал. Я все не мог соотнести образ этой превращающейся в женщину девушки и той двенадцатилетней девчонки, которая и тогда поражала двор своей красотой и воспитанностью.

Куда делась внучка герцогини, которая никогда не перечила старшим по титулу, не то чтобы приставлять им меч к их горлу?

— На каждый стол я раздал по монологу. Ваша задача про­анализировать его в парах, — пояснил мистер Силайа.

Я переключил внимание с нее на лист бумаги.

— Быть или не быть, вот в чем вопрос…

Я нахмурился, читая трагические рассуждения Гамлета об аргументах за и против самоубийства, потом снова поднял глаза на нее.

— Что? — со злостью спросила она. — Почему вы все время смотрите на меня?

Ну вот, приплыли, на нее и смотреть уже нельзя!

Я быстро пробежал текст глазами.

— Образное изображение болезни. — Я провел ручкой над листком. — Вот здесь.

— Помощь мне не нужна, — упорствовала она, хотя ее страница была пуста.

Мои брови удивленно приподнялись.

— Но задание было анализировать в парах.

Она наклонила голову, спрятавшись за завесой густых волос, и начала что-то писать.

То есть делиться она не намерена? Ладно.

Я тоже принялся писать.

Анализ монологов был закончен, и она почти все время сидела молча, отвечая на вопросы, только когда ее вызывали. Когда же прозвенел звонок, она принялась, как обычно, медленно, ­даже лениво собирать вещи в рюкзак. Можно было подумать, что она устала… или надеялась, что я уйду быстрее. Но я не ушел (мне не хотелось снова оказаться в толпе сопровождающих), а оставался недалеко от двери, когда мистер Силайа попросил ее подойти. Она шла медленно, так сильно сжимая лямки рюкзака, что побелели костяшки пальцев. Казалось, она знала, что ее ждет.

— Необдуманно. Самоуверенно. Оскорбительно.

Он протянул ей листок, на котором, похоже, было написано сочинение. Она опустила голову.

— Не говоря уже о том, что эта работа гораздо ниже твоего уровня.

Он поднял взгляд на меня. Я все еще стоял у дверей класса, в котором уже не осталось никого, кроме нас, и делал вид, что внимательно изучаю определение наречий, которое висело на стене.

— Отэмн, я разочарован. Я-то как раз могу понять, как непросто тебе приходится в этой школе. Неужели ты думаешь, что мне среди учителей намного проще? И ты, однако, платишь мне такой грубостью.

Глядя на стену, я удивленно приподнял брови: что же она могла написать в этом сочинении, чтобы до такой степени его оскорбить?

— Простите, сэр, — услышал я ее бормотание.

— Тебе придется остаться после уроков в четверг вечером.

Она резко втянула воздух, и я решил, что снова могу посмотреть на них.

— Нет, сэр, прошу вас! Вечером я работаю, кроме того, у нас дополнительный урок дизайна в это время.