Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Некая золотая искра засверкала у меня в левом глазу. Поморгал, тщась смахнуть веком золотую соринку. Однако без успеха: искра только разгоралась. Едва повернул голову на затекшей шее – и вот солнечная искра засорила мне уже оба глаза.

Меч поднимался золотой, ярловой рукоятью вверх из вод Тибра ниже по течению, шагов на семьдесят, а следом за мечом исходил из вод и сам ярл. Воды обтекали его, как движимую скалу, не в силах ни повалить, ни унести. Дан восставал из холодной, стремительной стихии, только крепче порозовев и ожив.

- Хлодур со мной! – возгласил он, ступив на берег. – Обретён!

Может статься, рад оказался я не меньше хозяина Хлодура: теперь-то уж нам не пропасть.

И вот в те мгновения дивился: неужто и вправду, если и не приблизилось ко мне Царство Божие, то, по крайней мере, правда и судьба, наконец, сходятся и сойдутся в месте обретения святого образа. Иначе откуда столько чудес в один недолгий час: волки отступают, бурные воды выносят на берег живого утопленника в броне, потерянные мечи обретаются на самом дне, скрытые илом. Да и сам я еще никак не погиб телом ни в водах морских, ни на чужих сушах, хотя мог бы сподобиться уже не раз.

Дан так и двигался ко мне, разрастаясь нагим телом и торжественно держа правой рукой меч за лезвие, рукоятью вверх. Меч показался мне маловат и коротковат для такого великана, ожидал я увидеть грозное железо в мой рост и вес.

- Молился, жрец? – хрипло вопросил ярл, подойдя и дохнув донным хладом.

Был бы он не так розов и весел, дал бы повод и вправду страшиться восставшего утопленника.

- Как тут не молиться? – честно отвечал ему и невольно, на радостях, разговорился: – За спиной, в чаще, один зверь из недобитой стаи и к тому в придачу восемь разбойников из недобитой шайки. А у меня и руки заняты. А как бы утащили? Ты бы подумал, что я вор, а то по мне и смерти хуже.

- Славно говоришь, как поешь, жрец, - сказал дан. – Тебе и скальдом не пропасть.

Положив, видно, не пригодившийся для битвы с чудищами кинжал поверх моей и так не малой ноши и передав меч в другую свою руку, он снял с ее среднего пальца одно из крупных золотых колец весом никак не менее драхмы и сунул мне в нос:

- Прими дар.

«Вот истинный северный властитель!» - восхитил меня его прямой жест.

Между тем, руки мои так и были заняты – больше уж некуда.

- Не носит раб Господа Иисуса Христа золота, - признался ему, сомневаясь, не лгу ли, но, если и лгу, то не в сей час. – Прости меня, славнейший кольцедаритель. А вот еды и крова нам на такое кольцо в путь хоть до самой Индии достанет, не то, что до Рима.

- Уже твое, ты и распорядишься, - не проявив никаких новых чувств, постановил дан и ткнул мне кольцо больно в губы. – Погрей его пока языком, может, и передумаешь. А я облачусь.

Ничего не оставалось, как только взять чудный дар в рот и перекатывать его там, как камешки Демосфен, готовя новые убедительные речи.

Дан облачился, чем освободил мои руки. Тогда я предусмотрительно спрятал кольцо в поясную щель, где хранил и спасительный девяностый псалом на кусочке палестинского пергамента.

- Молился своему Христу Богу? – вопросил дан, вновь принявший вид грозного меченосца.

- И никакому иному богу, - твердо отвечал я.

- Вот и Хлодура я обрел, думал верно, - кивнул дан и изрек: - Готов послужить за все благодеяния и Богу твоему. Каково посвящение в силу Его? Слыхал – водой. Воды достанет? – Он властно указал на бурный и мутный, но безвредный для его жизни Тибр. – Как велено вашим обычаем, так и могу свершить, одетый ли, нагой ли. Впрочем, не сейчас. Позже. Нужно прежде обрести цель пути, дареную Одином.

И вновь оставил дан меня в ужасе и волнении разинувшим рот – рыбою, выброшенной на сушу.

Уж не тут ли, на сем месте, правда и судьба моя сошлись и облобызались? Уж не судил ли Ты, Господи, недостойному рабу Своему стать просветителем данов, начиная с этого доверчивого ярла явно не злой натуры, что редкость, если не чудо? Видно, он полукровкой был, что и подтвердилось впоследствии.

Вот как ударила гордыня мне в голову! Вот как примерился в равноапостольные!

Но вовремя опомнился. Кто я, чтобы стать просветителем варваров? Вот и заключенный аввой Лонгином бес признавался тому отшельнику, что, де, с радостью искушает монахов, посылая их в страны варваров под предлогом учительства, так взращивая их, монахов, гордыню. И хотя сам Иоанн Златоустый упрекал авву Лонгина и твердым призывом посылал его просвещать язычников, но я-то кто и каков? Послушник-то неудачный на всю оставшуюся жизнь, а не то, что монах!

А кто этот одинокий, без воинства ярл? Варвар на чужих пустошах. Его и в оглашении-то отмывать –Тибра, верно, маловато станет. А так будет, как со всеми варварами, крещеными, абы только стадо возросло с сотни до тысяч – и тогда пропажи одной овцы заблудшей как бы не заметно станет. Все они, налётом и напролёт крещеные, да вовсе не просвещенные духом варвары, видят в кресте лишь силу, а не правду – нанесут себе на бритые до крови виски кресты вместо драконов, обнажат оружие и пойдут возносить свою доморощенную славу и попирать чужую жизнь, уже как бы имея полное оправдание будущих грехов. Вот и апостолы, Петр и Иоанн, некогда крестили в Иерусалиме самарян, а Дух Святой не сходил на новообращенных, хотя и крещены были, пока сами апостолы не возложили на них рук своих. А кто я, Господи? От зловония рук моих, чем только не грешивших плотски, верно, все ангелы разлетаются далеко.

Вот если бы ярлу угрожала смерть в тот час, и взмолился бы он привести его к Богу, а не в ад преисподнейший, тогда, кажется, было бы совсем иное дело. Но теперь, с обретением меча, он и сам смертью кому угодно мог угрожать. И вот походил я по морю и суше – и что же, если обращу одного невежду, а когда это случится, не подтолкну ли его сделаться сыном геенны, вдвое худшим меня? Да что вдвое! Если оказался не прав я, Господи, безделье рук моих исправи.

- Вот опять замолк, деревом стал, - проговорил дан, водя плечами и согреваясь, и приходя в самое доброе расположение духа, кое я уж готов был расколоть на свою или же его беду. – Бога своего, как истукан, слушаешь? Или теперь сам истукан, уже поклонения себе требуешь?

Теснила дубевшая шкура зверя, страх ее меня догнал, страх того вспоротого вожака из последнего мига его жизни. Раздвинул на себе шкуру, как слабеющие челюсти волчьего ли, своего ли страха и сбросил позади себя на землю:

- Вот славный кольцедаритель из данов, не готов ты к посвящению. Не стал бы тебя тотчас же крестить, даже если бы прямо попросил, не кивая на своего Одина и данное тому обещание.

Сказал и обомлел. И словно весь отразился в глазах дана побледневшей душою.

- Как так? – изумился дан. – То ты от своего Бога сам услыхал, или шкура волчья отогрела и одурила?

- Как бы и сам я думаю, только решаю не сам, - удивил я и себя вместе с даном, впадая в некое тихое исступление. – Не готов ты пока. Но Бог решает, как свести твою судьбу с правдой, славный ярл.

Дан, тем временем, не торопясь, положил руку на рукоять меча, но не потянул чудом обретенного Хлодура к хмурому зимнему небу.

- Вот, верно, твой Бог здесь, на Его землях, а не на землях Одина, вернул мне меч, - изрек он, а усы его над светлым руном бороды, капавшей водами Тибра, ухмылялись. – И так думаю я: чтоб разрубить тебя здесь же сверху донизу за наглую болтовню.

И не сжались его пальцы на рукояти Хлодура. Ибо мечи данов не тянутся рукоятью к небу, если не станут разить.

А хоть бы и потянулся-проснулся Хлодур от донной спячки в руке дана! Решилась бы моя судьба. А ради такого паука рад был я расколоть голову о самую крепкую стену правды.

- А разруби, славный дан! – согрела меня до жара гордыня, вспомнил я и иного апостола, того который на север земель ходил и там принял мученическую смерть через распятие. – Вот крест-накрест – так мне дороже будет! В плату за подержание твоих одежд. Я – сразу в свой рай взмою, что сорока небесами выше твоей Валхаллы, а ты дальше побредешь по бесплодному холоду, а посвящения на том пути вовсе не обретешь. За тем ли чудом спасся?