Дмитрий Гаврилов - Проклятая реликвия
Дмитрий Гаврилов - Проклятая реликвия краткое содержание
Дмитрий Гаврилов
Проклятая реликвия
Большой, чёрный в сгустившихся сумерках, лохматый пёс злобно рычал, время от времени пытаясь нырнуть под слишком низкую для него плиту лоджии первого этажа. Ответом страшилищу был яростный кошачий крик.
Я посветил фонарем в сторону пса, он даже глазом не повёл и упрямо стремился разделаться с противником.
— Пошла прочь, тварь! — крикнул я, поднимая длинную суковатую палку, благо, что вчера в очередной раз порезали под окнами тополя.
— Гррр! Рррр!
Тогда я вытянул кошмарного зверя по спине, со всего размаха — он был уверен, что этого не произойдёт. Я узнал псину — звали его Монах, пёс обретался при церкви Фрола и Лавра, что стояла через дорогу. Хозяева вряд ли позволяли себе такое…
Монах взревел, отпрыгнул в сторону, угрожающе залаял на меня. Я пошёл на пса, примериваясь для второго удара по морде. Он не доставил мне такой радости и умчался в темноту.
— Барсик! Маленький мой котёнок! Иди сюда! — позвал я, нагнувшись и посветив под плиту.
Луч скользнул по усатой окровавленной кошачьей морде. Да, это был он. Барсик полусидел, полулежал, выставив перед собой одну лапу, нелепо подобрав вторую. Кот зажмурил глаз, второй был давно закрыт и сочился то ли слезой, то ли кровью.
— «Просто наши глаза становятся влажными», — вспомнил я фразу из одного недавно прочитанного рассказа.
За шесть лет Барсик лишь единожды падал с балкона, ещё котёнком, но ему тогда повезло. Во-первых, четвертый этаж, во-вторых — на траву. В этот раз он сорвался почти ночью, угодив на асфальт новенькой автостоянки. Тяжёлому коту опаснее падать, но выручил пушистый хвост.
Заработавшись за компьютером, я слишком поздно сообразил, что с моим мохнатым любимцем стряслась беда.
По счастью рядом нашлась и сложенная картонная коробка, на какой ныне спят бомжи. Я кое-как подсунул её под кота, выволок из-под плиты, вот так на картоне, поднял над землёй и осторожно понёс домой. Зверёныш застонал, как могут стонать разве что мужчины, теряя близкого человека. Потом он потянулся ко мне, но, обессиленный, уронил морду, лишь дышал тяжело и хрипел, хлюпая кровавыми пузырями из уцелевшей ноздри.
Собак он ненавидел, как и я, и мог дать сдачи любой соседской, встретив шавку на этаже. Но шок после падения, и кошачья удача, повернувшаяся к нему спиной — Монах редко забредал в наш двор — сделали своё чёрное дело…
Осторожно уложив раненого зверя на пол, я зажёг свет. Он тут же попытался встать, но повалился, наступив на отбитые лапы, пострадали и передняя, и задняя.
— Лежи! Лежи маленький! Тихо! — я провёл по нему рукой, окровавив пальцы о влажный мех.
После того, как меня пару раз послали в «Службе спасения»: «Какой идиот звонит в час ночи! Что? Кот? У нас людей некогда спасать…» — я бросил телефонную трубку.
Обработав раны на теле перекисью — кот лежал неподвижно — я соорудил из верблюжьего одеяла подстилку и перетащил на неё кота, холодного, как труп. Потом, сообразив, что на мой диван, случись что, зверю не вскарабкаться, я постелил себе на полу и лёг рядом с ним бок о бок.
Старинные накомодные часы пробили два раза.
Так я лежал до самого утра, не смыкая глаз, боясь ненароком придавить раненого.
* * *Я лежал и вспоминал год за годом всё, случившееся здесь, в этой про́клятой квартире, в которой каждый обречён на одиночество и откуда каждый обречён уходить.
Здесь жил ещё мой дед, широкой души человек. Встретив войну под Сталинградом молоденьким двадцатилетним лейтенантом особого подразделения при ПВО, он прошагал до Потсдама. Вся его семья погибла во время той Великой, теперь уже далёкой, войны, и никакие нынешние компенсации не вернут нам умерших и павших родичей.
Будь прокляты эти фашистские гады!
Впрочем, ворвавшись в Германию, наши не стали церемониться, и многие отыгрались по святому правилу — око за око. Дед рассказывал, каких усилий стоило политработникам унять праведный гнев русских солдат.
Среди трофейного ливонского барахла, что потекло на базары да на рынки медленно оживающих городов России, попадалось всякое. Ему приглянулись накомодные часы с боем, и дед, судя по всему, возил их с собой из города в город.
А скитаться пришлось немало. После войны, после службы на Западной Украине уже в звании майора, дед участвовал в перевозках наших первых ядерных боезарядов и присутствовал при их испытаниях. Защиты, понятно, никакой тогда не предусматривалось. Учёные только щупали это направление. В результате — кости в прах, рот полный протезов и миеломная болезнь. Отставка, вернее, переход на более спокойную работу. Секретное предприятие в центре Москвы, где он, уже полковник, по роду службы сумел вычислить и обезвредить американского разведчика. Тогда-то, точно в награду за верную службу Отечеству, он и получил эту квартиру, оформленную, впрочем, через более мирную работу жены.
Жена старого вояки, моя бабушка, была моложе его года на два и происходила из польской семьи. После разгрома, учинённого Пилсудским доблестной Красной Армии, им удалось перебраться в Минск, а оттуда и в Москву, возможно, не без помощи самого Дзержинского. Как бы там ни было, в 37-м прадед получил десять лет без права переписки, и, как потом оказалось, умер в лагерях четыре года спустя…
Война, строительство оборонительных рубежей, дежурство на крышах, послевоенная разруха и голод. Первый брак, развод, смерть десятилетней дочери…
С дедом встретились они поздно, жили душа в душу. Я часто бывал у них и хорошо помню эту замечательную пару, чем-то похожую на семейный образ, созданный Мироновой и Менакером. Особенно отчётливо помню последние годы, когда дед установил-таки на комоде трофейные часы, доселе хранившиеся неизвестно где, они били через каждый час, то встречая перезвоном в дверях, то аккомпанируя стуку трамваев за сумеречным окном. Трамваям, неспешно скользящим по засыпающей старой Москве.
На новую квартиру переехали втроём, третьей была небольшая белая болонка, коротавшая со стариками второй десяток лет. Вскоре она умерла, доставив неимоверную печаль своим хозяевам.
Следом несчастье настигло и бабушку: крепко перенервничав на работе — и это тоже как-то было связано с треклятой квартирой, якобы вне очереди… и всё такое… она получила инсульт. Дед выхаживал её, как мог, постепенно вернулась речь и память. Словом, он сумел за год поставить жену на ноги.
В тот холодный ноябрьский вечер они пришли в гости к моим родителям, сидели за праздничным столом, дед рассказывал одну из многих послевоенных историй, типа того, как певца Лещенко взял Смерш в Бесарабии… Он много разного знал, а о многом помалкивал.
