Мадлен Л'Энгль - Бедный Маленький Суббота
Обзор книги Мадлен Л'Энгль - Бедный Маленький Суббота
Поэтичное повествование о ведьме, мальчишке-неудачнике и маленькой девочке — призраке.
Мадлен Л'Энгль
Бедный Маленький Суббота
Ведьма жила в отдаленном заброшенном фермерском доме, и никто не знал о ней, кроме меня. В маленьком шумном городке на юге Джорджии, где я жил мальчишкой, никто понятия не имел, что если идти по пыльной главной улице до конца (там, где почта), а потом повернуть налево и еще немного пройти до заржавленных железных ворот у входа к фермерскому дому, то можно увидеть такое, от чего глаза на лоб полезут. Мне выпала удача это узнать. А может быть, и неудача. Может быть, ведьма хотела, чтобы я узнал это из-за Александры. Но теперь я жалею, что все так случилось, потому что и ведьма, и Александра ушли навсегда, и это намного хуже, чем если бы я их вовсе не знал.
В фермерском доме никто не жил со времен Гражданской войны, когда полковник Лондермейн был убит, а Александра Лондермейн, его молодая жена-красавица, повесилась на люстре в бальном зале. Незадолго до моего рождения какие-то северяне купили его, но через несколько лет перестали приезжать, — как поговаривали, из-за того, что там нечисто. Каждые пару лет компании мальчишек или мужчин делали попытки проникнуть в дом, но он был просто неприступен, так что мало-помалу городок утратил к нему интерес. Никто не перелезал через эту стену и не бродил по этому парку, кроме меня.
Я часто приходил туда летом, когда во время приступов малярии было уже невыносимо лежать на железной кровати в комнате с мухами, жужжащими вокруг лица, или в гамаке на крыльце, слыша визг и смех играющей малышни, будто намеренно дразнившей меня. Головная боль не давала мне читать, и поэтому, волоча загорелые босые ноги по пыли, в истрепанной соломенной шляпе, якобы защищавшей меня от солнца, я тащился на дорогу, то обливаясь потом, то дрожа. Иногда казалось, что прошла вечность, когда я наконец добирался до железных ворот, у которых кирпичная кладка была намного ниже. Часто я лежал, задыхаясь, на высокой колючей траве несколько минут, пока не набирался сил, чтобы перелезть через стену и приземлиться на внутренней стороне.
Внутри было прохладнее. Лихорадка у меня была со странностями — в тени меня трясло меньше, чем дома, где о стену или даже об пол можно было обжечься. В парке росло множество дубов, они разрослись сами по себе, и под их зеленым укрытием всегда была тень. Земля была покрыта сухой листвой, мягкой и прохладной, и когда я падал на спину и смотрел вверх, шатер из листьев оказывался таким плотным, что иногда я даже не видел неба. Лучи, которым удавалось пробраться, теряли свою безжалостную яркость и ложились мягкими желтыми полосками, которые не жгли.
Однажды после обеда в адскую жару, которая у нас обычно начинается в сентябре и изматывает до предела, я отправился на ферму. Зной клубился, волнами поднимаясь с дороги. Смотреть сквозь него — все равно что через неровную стеклянную пластинку. Грунтовая дорога была настолько горячей, что прожигала даже мои задубелые пятки, а впереди подымались тучи пыли, смешиваясь с клубами зноя. Я думал, что никогда не доберусь до фермы. Пот заливал мне глаза, но это был холодный пот; меня колотило так, что зуб не попадал на зуб. Когда, наконец, мне удалось рухнуть в свою зеленую кровать, меня охватил жесточайший приступ малярии — несмотря на дополнительную дозу хинина и антималярийный препарат 666, которые утром дала мне мама. Я крепко зажмурил глаза, вцепился в траву руками и зубами, дожидаясь, когда пройдет приступ, — и услышал тихий голос:
— Мальчик.
Сначала я подумал, что это бред, такое иногда случалось во время приступов, но потом я вспомнил, что в таком случае я не должен был этого осознавать: все странные вещи, которые я слышал и видел в бреду, казались обыкновенными. Поэтому когда голос снова произнес: «Мальчик» — тихо и отчетливо, как пересмешник на рассвете, — я открыл глаза.
Рядом со мной на коленях стояла девочка. Она выглядела примерно на год младше меня. Мне было почти шестнадцать, а ей, думаю, — лет четырнадцать или пятнадцать. На ней было льняное платье в белую и голубую клетку; ее лицо было очень бледным, но не той болезненной бледностью, которая проглядывала во мне даже сквозь загар. Ее темно-каштановые волосы, разделенные посередине на две тяжелые пряди, свесились с плеч, когда она заглянула мне в лицо.
— Тебе плохо, да? — спросила она. Ни тени заботы или тревоги не было в ее голосе. Простой познавательный интерес.
Я покачал головой. — Нет, — прошептал я, почти боясь спугнуть ее словами. До сих пор я никого здесь не видел, и я подумал, что умираю и что именно поэтому могу видеть привидение. Но девочка в клетчатом платье выглядела вполне из плоти и крови.
— Тебе лучше пойти со мной, — сказала девочка. — Она приведет тебя в порядок.
— Кто — она?
— Ну, просто Она, — ответила незнакомка.
Лихорадка начала проходить, и когда она встала с колен, я тоже поднялся. Я заметил край белой юбки с оборками, выглянувшей из-под ее платья, отпечатки мха на коленях и, подумав, что у призрака такого быть не может, пошел за ней к дому. Она не стала подниматься по шатким прогнившим ступеням, которые вели на веранду с белыми колоннами, увитыми буйно разросшейся глицинией, но подошла к покосившейся подвальной двери. От солнца и дождей краска на ней покоробилась и облупилась, но дверь была чистой, возле нее не лежали кусочки эвкалиптовой коры, валявшейся повсюду, из чего я заключил, что лестницей в подвал пользовались часто.
Девочка открыла дверь. — Иди первым, — сказала она. Я стал спускаться по ступеням, холодившим мои босые ноги. Войдя за мной, она закрыла дверь, и, опустившись в подвал, мы оказались в кромешной темноте. Мне уже становилось страшно, когда из мрака донесся ее тихий голос.
— Мальчик, где ты?
— Я здесь.
— Дай мне руку. А то споткнешься.
В темноте мы протянули друг другу руки. Ее пальцы, крепко сжавшие мои, оказались длинными и прохладными. Она шла уверенно, будто ходила по этой дороге всю свою жизнь.
— Бедный Субби сидит в темноте, — сказала она. — Впрочем, ему так нравится. Он может проспать целую неделю. Иногда он жутко храпит. Субби, милый! — ласково позвала она. Какое-то пыхтенье и фырканье раздалось в ответ, и она радостно рассмеялась. — О, Субби, какой ты милый! — сказала она, и снова кто-то зафыркал. Девочка потянула меня за руку, и мы оказались в огромной пыльной кухне. Железные кастрюли, горшки и сковородки висели по обеим сторонам невероятного очага, а на мраморном столе посередине комнаты лежала скалка и стояла миска с мукой. Девочка сняла с полки зажженную свечу.
— Я собираюсь печь пирожное, — сказала она, поймав мой взгляд на скалку и муку, и отпустила мою руку. — Пойдем. Она ускорила шаг. Мы вышли из кухни, пересекли зал, прошли через столовую, где стоял стол из красного дерева под толстым слоем пыли, хотя картины на стенах были задернуты простынями. Затем мы вошли в бальную залу. Зеркала на стенах потускнели и покрылись пятнами; у одной из стен одиноко стоял изящный позолоченный стул с сиденьем из бледно-розового и серебряного витого шелка; он удивительно хорошо сохранился. С потолка свисала массивная люстра, на которой повесилась Александра Лондермейн; ее грани ловили и переломляли в сотни цветов мерцание свечи и те несколько солнечных лучей, которым удалось проникнуть через окна. Когда мы пересекали залу, девочка начала танцевать — грациозно, легко, так что платье в бело-розовую клетку летало вокруг нее. Танцуя, она с удовольствием смотрелась в старые зеркала, и свеча в ее правой руке вспыхивала и оплывала.
