Никита Аверин - Охота на Нострадамуса
Но Смит не слушал похитителя, отчаянно пытаясь выставить железную дверь, бросаясь на неё всем телом. После нескольких безрезультатных попыток, оперативник судорожно огляделся по сторонам. Его взгляд остановился на щитке пожарной сигнализации, где за стеклом, покрытым красной краской, притаилась выпуклая кнопка с надписью «FIRE». Дениел сразу же понял замысел Смита, но было поздно.
— Ааааа! — взревев подобно раненному льву, оперативник с разбегу ударил головой в щиток. Брызнули осколки стекла, противно завыла сирена.
— Тварь! — Дениел подбежал к сползающему по стене Смиту и с силой ударил его ногой в спину. Раздался противный хруст, тело оперативника мешком рухнуло на пол. Перевернул Смита лицом к себе, Дениел с ненавистью посмотрел в стекленеющие глаза оперативника. — Жаль, что я не убью тебя медленно, как я планировал с самого начала.
Смит не ответил, жизнь уже покидала его тело.
Дениел посмотрел на часы, у него оставалось всего несколько минут, прежде чем сюда приедут пожарные. Но он был готов к подобному повороту событий, и давно запасся дюжиной галлонов бензина.
* * *Дениел стоял на пирсе и сверху вниз, неподвижно смотрел на медленно тонущий в бурлящих водах озера Мичиган «додж-стентон», включенные фары которого делали его похожим на глубоководный батискаф океанской экспедиции. Словно вместе со старым автомобилем, ставшим могилой для Смита, исчезала вся его прошлая жизнь. Ещё один сожженный мост. Наверное, так оно и было. Смит вынудил отойти от первоначального плана, закрасить стену и спокойно уйти, оставив пустующий ангар, пылится без дела. Нужно было срочно уничтожить все улики. И пожар стал идеальным прикрытием.
Окружные коронеры, которых через несколько часов наверняка вызовут «порыбачить», спишут случившиеся на очередную бандитскую разборку. А они. Что ж, пусть воспримут это как вызов. Такой и подобает быть могиле убийцы и предателя, провожаемого в Преисподнюю визгливыми криками чаек, кружащихся над водой белыми пятнами, словно души былых утопленников принимающих к себе собрата. Холодной и безымянной.
— Холодной и безымянной, — вслух повторил Дениел.
А какой будет могила для него самого? Что выведут на безликой плите, каких сотни на грейсленднском кладбище: убийца, маньяк, враг народа? И выделят ли ему могилу. Не станет ли его пристанищем отхожая выгребная яма, коей удостаивали безымянные трупы висельников, отведавших обжигающих объятий петли. Никакого «От любящей Лизы» — теперь-то о нем уже некому позаботиться. Его жена давным-давно спит, а дочь… О дочери Дениел старался не думать. Что ж, значит таков чей-то жребий. Пускай это будет головной болью кого-нибудь другого.
Есть и второй вариант, не умирать и продолжать жить, терпеливо ожидая, пока этот кошмар закончится. Идти до конца, пока не сотрутся подошвы. А может, Смит, в конечном итоге был прав. Дочку ведь уже не вернешь.
— Видишь, как все повернулось, милая.
Наконец, над задним бампером тонущей машины с тихим плеском, похожим на хлопок сомкнулись черные своды озера, и стоящий на пирсе Дениел разжал кулак, посмотрев на перстень, который снял с пальца Смита. Теперь уже мертвеца Смита — ещё одно зачеркнутое имя в длинном списке должников. Они все заплатили, вернув ему долг. Почти все. Осталось только отрубить гидре голову. Развернув листок, Дениел щелкнул крышкой серебристой «зиппо», с косой гравировкой «От Смитти и Братика. Не проспи будущее друг! Выпуск 1981 года» и почиркав кресалом, смотрел, как бумагу стремительно пожирает мятущееся на ветру пламя. Потом он разжал пальцы, и остатки листа развеялись в воздухе облачком черной пыльцы.
Захлопнув крышку и повертев в руке, Дениел выбросил зажигалку, постаравшись закинуть ее как можно дальше. Помедлив аккуратно надел перстень на безымянный палец правой руки, ощутив, как кожу кольнуло и внутри прибора тихонько пискнуло. Размяв фаланги, Дениел посмотрел на тонкую полоску алеющего горизонта над озером. Наступал новый день, и впереди было много работы.
— Прощай, Лиз. Может, еще увидимся.
Подняв воротник куртки, и засунув руки в карманы, человек на пирсе, не оглядываясь, прихрамывая, быстро пошел назад. Через несколько минут побережье озера вновь выглядело безмятежным и не тронутым, каким было пару часов назад. Шелестели галькой прибрежные волны, а над ними кружа, неспокойно кричали чайки.
Гроза закончилась. Буря только начиналась.
Глава вторая
Плесни немного бармен,
Налей еще чуть-чуть.
Пусть твердым будет взгляд пред Богом,
Иду в последний путь.
И конь-то мой весь в мыле,
Судьба заложена.
Подкинул я монету, увидев жизнь с торца.
Джарвис и Манкимен, «Плач висельника»На углу Шестнадцатой и улицы Прачек, куда осторожно скользя по асфальту, словно пугливые уличные коты осторожно забирались первые оранжевые лучи восходящего солнца, на маленькой колченогой табуретке сидел человек. Пожилой бородатый музыкант лет пятидесяти. Черное как смоль лицо с надвинутой на кустистые брови шляпой, обрамляла белоснежная кудрявая борода, будто мужик только что намазался густым кремом для бритья, да вот незадача — побриться забыл. На нем была старая военная куртка времен Вьетнама, с выцветшими нашивками названия войск и номером подразделения, один рукав которой пустовал и был глубоко заправлен в карман. Короткие клетчатые брючки едва доставали до щиколоток на худых ногах, которые поочередно отбивали ритм об еще сырой после дождя асфальт стоптанными подошвами старых не зашнурованных ботинок. Мужик, чьи глаза прятались за огромными черными очками, мусолил в губах старенькую гармонику, выводя незамысловатый мотив, и изредка подпевая сам себе. Он пел восхитительно. Пел о боге, мире и войне, Иисусе и крови, о слишком коротковатой юбке малышки Долли, о первых лучах солнца и той радости, что наступило новое утро, которое Господь показал ему, позволив еще раз проснуться. Старый человек пел, и ему было хорошо.
Было рано, витрины магазинов еще опущены, не выползли неторопливые поливальные машины, орошающие улицы фонтанами воды, в которых резвилась галдящая детвора, а школьные автобусы не развезли на учебу детей постарше, но старый Бо Дидди, был уже на своем ежедневном посту. Скрипящее соло гармоники гулко металось между наседающими над медленно прогревающейся улицей коробами домов. Толстая Латифа, работавшая маникюрщицей в салоне за углом, по-обыкновению высунувшись из окна и скрестив руки на необъятной груди, облокотилась на подоконник, покачивая в такт музыке подбородком, и ветерок шевелил ее многочисленные косички. Кативший мимо патрульный Джэф, коротко просигналил, и на мгновение прервав мелодию, одинокий музыкант поднял руку, просалютовав гармошкой. Потом выдержал паузу, облизнул губы и снова запел, морща покрытые кудрявым волосом щеки. Это был свой, привычный размеренный мир, который неожиданно тепло принял переведённую в Чикаго Кейт в ряды своих обитателей. В первый вечер, живущая сразу под ней Латифа даже испекла пирог.
