Лето сухих гроз (Хроники Черной Земли, 1913 г.) - Щепетнёв Василий
— А ваша знаменитая метода? «Капли грязи на плаще свидетельствуют, что вы вчера читали Мильтона».
— Не утрируйте, Ватсон. Метода помогает голове, поставляет ей факты, иначе оставшиеся бы незамеченными, но она не заменяет дальнейшую работу этой самой головы. Кто-то находит пуговицу в траве и считает, что он работает, как Шерлок Холмс, а если пуговиц две, то он превосходит Шерлока Холмса! Скакать по явным, бросающимся в глаза уликам и не дать себе труда заглянуть в суть явления — нет ничего более далекого от моей методы, Ватсон.
— Но, Холмс, этот русский следователь нашел убийцу и обнаружил мотив. Преступление раскрыто по всем статьям.
Холмс не ответил.
— Полноте, друг мой. Случившееся никоим образом не умаляет вашей славы. Молодой щенок ухватил кость лишь потому, что она была ближе к нему, да еще на виду. Помните дело о баскервильской собаке? Так вот, представьте, что до вашего приезда в Баскервиль-Холл чудовище подстрелил какой-нибудь местный охотник.
Холмс наконец рассмеялся.
— Право, в этом что-то есть. Скажите, Ватсон, а почему вообще вам пришел на ум случай с баскервильской собакой?
— Ну… Неосознанные воспоминания… Нынешний случай чем-то схож с тогдашним: замок, старый вельможа, молодой вельможа, ночные кошмары, удаленность от города… Согласитесь, сходство немалое, словно зеркальное отражение.
— Вы совершенно правы, — серьезно, даже торжественно произнес Холмс. — В который раз я убеждаюсь в проницательности ваших суждений. Вы спать хотите? — неожиданно спросил он.
— Я все время хочу спать. С самого утра. Но вот так, чтобы лечь в постель — нет. В Лондоне сейчас пьют пятичасовой чай.
— А мы будем вечерять.
Я знал — бесполезно расспрашивать Холмса о чем-либо. Он не любил незавершенности, торопливой, неряшливой работы. Преждевременный вывод может подмять под себя новые факты, порой дающие делу совершенно иной поворот. Нет, Холмс ждал последнего факта, каким бы незначительным он ни казался, и только тогда, трижды, четырежды проверив цепь умозаключений, он ошеломлял блестящим феерическим финалом.
Сейчас он выжидал. И ему, возможно, понадобится моя помощь.
Поэтому я заказал слуге побольше крепкого кофе и приготовился бодрствовать.
Не в первый раз нам с Холмсом приходилось коротать ночь вдвоем, но я не помню, чтобы это происходило в столь комфортных условиях. И тем не менее я не находил себе места. Полистав несколько французских романов, я понял, что беллетристика меня не занимает вовсе. Холмс подсел к чудесному кабинетному роялю и начал извлекать из него звуки настолько дисгармоничные, что надолго меня не хватило.
— Извольте, Ватсон, — в ответ на мой протест он начал играть вальсы Штрауса-сына. Прекрасная музыка, прекрасное исполнение на прекрасном инструменте, но с того вечера я невзлюбил вальс и вряд ли переменюсь к нему до конца ниспосланного срока бренной жизни. Да и Холмс, судя по всему, удовольствия не получил. Внезапно, на середине фразы он бросил музицировать.
— Который час, Ватсон? — вопрос выдавал его напряжение.
Часы, большие напольные часы стояли позади него, стоило лишь обернуться, но он предпочел — подсознательно, разумеется, — переложить ответственность за время на меня.
— Четверть одиннадцатого.
— Рано, Ватсон. Как рано.
На наше счастье, в холле нашелся шахматный столик и фигуры.
Признаюсь без лишней скромности, в клубе меня считают сильным игроком. Я основательно изучил теорию, неплохо знаю дебюты, и сыграть со мной вничью почетно. Холмс же относился к шахматной игре, как к утомительному времяпрепровождению, и обычно избегал играть. Запас нервной энергии ограничен, утверждает он, и лучше его потратить на более серьезные занятия. Садился за доску он редко, в случаях вынужденного бездействия, партию начинал ходом королевского коня и в дальнейшем вел борьбу так, словно никаких руководств не существовало вообще. Это, однако, не помешало ему выиграть партию у чемпиона Лондона, которого привел к Холмсу его брат Майкрофт — дело касалось пари. Но, к трагедии шахмат, карьера игрока не прельщала моего друга.
Сегодня ни Холмс, ни я не вкладывали страсти в игру. К полуночи мы только-только сделали по дюжине ходов, и на доске сохранилось зыбкое равновесие, равновесие европейских держав этого жаркого лета.
Пробило полночь, давно ушел отосланный слуга; samovar остыл; уснули, кажется, обязательные шорохи деревенской жизни; редкий стук передвигаемых фигур являл гармоничное сопровождение наступившей ночи.
Выпитый кофе заставлял мое сердце стучать быстрее обыкновенного. Холмс то и дело стирал бисеринки пота с висков. Раскрытые окна плохо спасали от духоты, а ночные мотыльки если и залетали в холл, то лишь затем, чтобы броситься под потолок и, распластав крылышки, притвориться листочками. Пламя наших свечей их не влекло.
Пока Холмс раздумывал над ходом, я, кажется, задремал, поскольку слышал и вой баскервильского чудовища, и тяжелое дыхание трясины, и рыдания миссис Стэплтон, и мои слова утешения, жалкие и нелепые.
— Ватсон, проснитесь! — Холмс тряс меня за плечо.
Я взглянул на часы — пять минут второго — и, наверное, покраснел.
— Сам не знаю, как заснул.
— Ничего, Ватсон, зато отдохнули.
Случайно я поднял глаза. Комната была задрапирована живой тканью. Сотни, тысячи мотыльков усыпали потолок и верхнюю часть стен.
— Любопытно, не правда ли? Я нарочно не закрывал окно, — ни следа сонливости не было на бодром лице Холмса. — А теперь, Ватсон, готовы ли вы сопровождать меня?
— Я вам понадоблюсь?
— Наверняка.
— Тогда я готов.
Холмс загасил свечи. Мы осторожно, стараясь не шуметь, покинули «Уютное».
— К замку, Ватсон, — вполголоса позвал меня Холмс.
На фоне белесого от луны неба замок высился черной громадой.
Холмс подвел меня к малозаметной дверке.
— Ход для прислуги — горничных, водопроводчиков, частных сыщиков. Запирается на замок, но не на засов, — Холмс несколько минут колдовал отмычками. — Заходите. Я взял свечу, но постараемся обойтись, — он вел меня по темным переходам. Ковры делали наше продвижение бесшумным, призрачным.
— Осторожно, ступени.
Мы поднимались.
— Узнаете, Ватсон?
Я шагнул за Холмсом и огляделся. Без сомнения, мы находились в лаборатории принца Александра, верхней лаборатории. Окно, то самое, было раскрыто настежь. Я выглянул. Ночь оставалась по-прежнему светлой, но у горизонта, куда ни глянь, скапливалась тьма, плотная, густая, и тьму эту на мгновения рассекали багровые зарницы.
— Гроза идет, — сказал я Холмсу, и, подтверждая правоту моих слов, низкий раскат грома донесся, нет, скорее, докатился до нас, коротко дрогнули оконные стекла, словно дыхнул огромный зверь, обдав волной тяжкого воздуха.
— Обратите внимание на оптическую систему, — прошептал Холмс.
Лунный свет из окна собирался линзой в пучок и, преломленный призмой, падал на светящийся камень в серебряном зажиме.
— Вот он, рубин! Концентратор!
Луч, тонкий и яркий, уходил от камня в нишу стены и исчезал в шахте.
— Идемте вниз.
Дверь в нижнюю лабораторию оказалась открытой.
— Часовой механизм компенсирует движение луны, но все равно это рискованно, — Холмс почти бежал по крутым железным ступеням; я, как мог, поспевал за ним.
Нижняя лаборатория была освещена, но настолько слабо, что я едва видел силуэт моего друга.
— Осторожно, господа! — резкий голос молодого принца заставил меня вздрогнуть. — Не подходите к зеркалам!
Я наконец разглядел его. Принц стоял рядом, всего в трех шагах от входа.
— Вижу, мистер Холмс, вы стремитесь расставить точки над «i». Что ж, смотрите.
Луч из верхней лаборатории пронзал воздух, нисколько не рассеиваясь, не расходясь, и упирался во второй рубин, в центре пятиугольного пьедестала, где и исчезал. Зеркала светились едва заметно, пепельным светом темной стороны луны, зато над постаментом клубился туман, фосфоресцирующий, малиновый, искры костра, разложенного неведомо где.
