Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

И потому, придя домой, он выпил рюмку самогона, четверть которого привез тесть, гостивший в апреле. Чтобы не заболеть, объяснил он жене. Да и рюмка рижская, не петербургская. То есть маленькая. Потому он повторил. И не заболел. Только утром голова казалась не вполне своей. Хороший у тестя самогон, нужно бы снова пригласить его, да только летом самая работа у тестя. Ладно, рюмочку – и за работу. Наверстает. Отчёт будет – первый сорт, не придерёшься.

10

Из Риги они отплыли – язык не поворачивался сказать «отошли», хотя морские обычаи требовли иначе и говорить, и ходить, и сидеть и даже лежать – в полдень. Арехин в минуту раздражения так и сказал попутчику, мол, это воды у рожениц отходят, а корабли отплывают. Судёнышко называлось «Вольный Янтарь» – почему, неизвестно, верно, из национальной гордости нового хозяина. Всяк, впрочем мог узнать и название старое, проступавшее из‑под скверной послевоенной покраски. «Михаил Суворин». Тоже сразу и не поймешь, к чему. Идти на судёнышке следовало до Бергена, где их ожидало другое судно, более приспособленное для плавания в высоких широтах. Об этом Арехину поведал Антон Иванович Шихов, прежде человек бухгалтерского вида, а теперь человек вида бывалого: свитер с широким воротником, фуражка Санкт‑Петербургского яхт‑клуба и рыбацкие штаны. Арехин же ограничился тем, что вместо контактных линз вернулся к тёмным очкам: в море он не тревожился, что его узнают те, кому узнавать пока не нужно. Прежде всего – чекисты.

С Шиховым Арехин должен был делить крохотную каютку, но через несколько часов Антон Иванович собрал вещички и ушел: «Глас так сказал». Видно, сказал крепко.

Арехин слышал, как Птыцак настаивал на возвращении Шихова на прежнее место, на что последний твёрдо говорил, что лучше за борт. За борт его не бросили, но определили в матросский кубрик, где спали по очереди в подвесных койках.

«Михаил Суворин» был арендован у какой‑то компании, кажется, эстонской. После войны на Балтике оказалось множество судов, поменявших хозяев, и среди них встречались весьма экзотичные: при желании, вероятно, можно было взять дредноут, ещё и задёшево. Часть кораблей, притом вполне мирных, захватила Германия во время войны, затем Россия по условиям Бресткого Мира передала Германии ещё больше судов, включая дредноуты, а уж после окончания войны на рынке оказались все эти суда плюс суда Германии. Хочешь – покупай на металлолом, хочешь – для полярной экспедиции. Живых денег на рынке было немного, и Птыцак с его золотыми миллионами мог позволить многое, но проявил похвальную рачительность.

Судёнышко было и с парусами, и с паровой машиной. При попутном ветре шли под парусами, при отсутствии ветра работала машина. Шли неторопливо, делая девять узлов, что по сухопутному выходило немногим более пятнадцати километров в час. Но за сутки сумма давала почти четыреста километров, что, с учётом обстоятельств, не могло не внушать уважения. К тому же, как объяснил всё тот же Шихов (вне каюты он продолжал составлять общество Арехину) такая скорость давала возможность вовремя разглядеть мину, которых со времен войны оставалось множество. А ночью, хотел было спросить Арехин, но не спросил, опасаясь услышать очередную моряцкую истину вроде «мин бояться – в море не ходить». Участников полярной экспедиции было ровным счетом тридцать человек. Арехин счёл своей обязанностью провести медицинский осмотр. Птыцак согласился, хотя видно было, что выбор сделан, и переделывать никто ничего не будет.

Народ был – с бору по сосёнке. Все они по внешним признакам были здоровы, но у каждого Арехин выявил субфебрилитет. Повышение температуры. Некритическое, тридцать семь и три десятых по Цельсию, тридцать семь и пять. У себя же Арехин намерил столько, сколько обычно.

При осмотре у восьмерых Арехин обнаружил татуировку крылатого осьминога, все они были кронштадтцами. Остальные же «почувствовали зов» и прочитали объявление в газете, что‑де в высокоширотную экспедицию набираются здоровые мужчины в возрасте от двадцати до сорока лет. Крестьяне, рабочие, служащие, даже профессор‑энтомолог Санкт‑Петербургского университета, молодой человек лет двадцати пяти, утверждавший, что ему тридцать девять. Жулик и авантюрист, вероятно, работавший на кафедре препаратором, много – ассистентом, но ведь «профессор» звучит солиднее, нежели препаратор. Однако профессор узнал в Арехине шахматного маэстро, что говорило о широте интересов Авдея Михайловича Горностаева – так представился профессор.

Мало того, он тут же предложил Арехину сыграть партию‑другую в шахматы.

Обычное дело, между прочим. Встретив хоть на крестинах, хоть на похоронах врача случайные знакомые или даже совсем незнакомые люди норовят показать больное место и получить немедленное исцеление, или, по меньшей мере, подробнейший совет. Точно так же любители шахмат, видя перед собой маэстро, норовят сыграть партию‑другую: чем чёрт не шутит, вдруг и выиграю, а хоть и ничья – будет чем похвастаться перед остальными.

Подобно опытным врачам, Арехин сказал, что, с учётом всех обстоятельств, он готов после обеда сыграть на ставку, рубликов по двадцать за партию. Разумеется, золотом. Если найдутся доска и фигуры. Профессор, к удивлению Арехина, тут же согласился.

В назначенное время в салоне (обыкновенной каюте, куда вольно было являться всякому пассажиру, но в этом рейсе преимущественно пустовавшей) состоялся матч из шестнадцати партий, в результате чего Арехин стал богаче на триста двадцать рублей в николаевских десятках. Горностаев играл слабо, полностью пренебрегая азами шахматной теории, зато быстро, думая над ходом не более пяти секунд. В результате к двадцатому ходу он получал безнадежную позицию, но продолжал игру до мата. Арехин было хотел поддаться, проиграть партию‑другую, но тут же передумал: набегут ведь и другие желающие выиграть у маэстро. Он же не обогащаться собирается.

На удивление, с деньгами молодой профессор расставался легко, выкладывая золотые монеты после каждого проигрыша без напоминаний, и только после шестнадцатой партии развёл руками:

– Всё, маэстро, заканчиваю. Капитал истощился.

– Не жалко? – спросил Арехин, собирая монеты.

– Я приведу аллегорию, только вы не обижайтесь, пожалуйста, – ответил Горностаев. – Есть такие муравьи, мономориумы. Совсем крохотные, едва глазом разглядишь. Перед нашим рыжим лесным муравьём, что моська перед слоном. Для мономориума крупинка сахара – удачная находка, вот как николаевская десяточка. И представим исследователя, который ради определенных целей подкидывает муравью дюжину‑другую сахарных крупинок. Жалко исследователю эти крупинки, когда он в стакан чая сыплет их тысячами?

– То есть у вас денег видимо‑невидимо?

– Нет, маэстро. Я не исследователь, я лишь медиум, передаточная шестерня. Исследует вас Глас. Видно, чем‑то вы ему интересны. А я, если честно, в шахматы играл второй раз в жизни. Удивительно, что вспомнил, как ходят фигуры.

Арехин кивнул:

– Что ж, в любом случае муравей не в проигрыше.

Потом надел кепку и вышел на палубу.

Сегодня он не чувствовал Гласа – ни в кепке, ни без нее. Голова ясная, мысли послушны, настроение спокойное. Польза от морского путешествия несомненна.

– Скоро мы пройдем Каттегат и окажемся на свободе, в Немецком море, – сказал подошедший Антон Иванович.

– В каком смысле – на свободе?

– Ну, Балтийское море узенькое, а Немецкое пошире будет.

– Разве что шире, – Арехину и Балтийское казалось достаточно внушительным, в плечах не жало.

– Слышал, вы в шахматы профессора нашего разгромили, – продолжил приятную беседу Шихов.

– Поиграли немножко, – осторожно ответил Арехин.

– Он, поди, считает, что в особой милости у Гласа, – с неожиданной злобой сказал Шихов. – Лишний чин получит, или орденок на шею. Только шалишь, брат, зря губу раскатываешь. Для Гласа все избранные равны. Он каждому найдёт применение по таланту.