Юрий Леж - Перевертыш
— Это самое… — заторопился, будто очнувшись со сна, Пельмень, — он говорит, что вы убили гражданина города, ну, горожанина, который, как бы это, не нарушал законов, поэтому вам придется пройти с ним в полицию и дать показания…
— Скажи ему, — чуть с ленцой, так знакомой Пану по подростковым разговорам перед большой, «стенка на стенку», дракой, проговорил Успенский, — скажи ему, что он может пройти в жопу. И сам по себе, без нас. Потому как было распоряжение коменданта города, не появляться на улицах с оружием. Даже полиции это касается. А уж тем более этого… гонщика…
Сержант наклонился, вцепился всей пятерней в кожаную куртку убитого и резким рывком, будто тряпичную куклу, перевернул массивное тело Патрика. Народ у края тротуара ахнул, разглядев в тусклом свете, что вместо затылка у ирландца образовалась кроваво-серая каша. Но не на это указывал Успенский, а на дробовик, который продолжал висеть за спиной ирландца, правда, уже сильно помятый от удара об асфальт. Достав из кармана скромный перочинный нож, старший сержант двумя ударами обрезал держащий дробовик ремень, подхватил за ствол ружье и сильным ударом о бордюрный камень разбил замки.
— Вот так-то, — с удовлетворением сказал он, отбросив обломки и вытирая руки прямо о штаны. — А ты говоришь — пройдемте… Это мы дальше в бар «пройдемте», а ты, придурок, будешь здесь стоять и своих дожидаться… Можешь и это перевести, Пельмень…
Пока, захлебываясь в словах и жестикулируя, Валя переводил полисмену слова Успенского, толпа у края дороги образовалась уже приличная, любопытная, но спокойная, похоже, видавшая на этой улице и не такие виды, как кем-то застреленный курьер местной мафии.
Старший сержант крепко прихватил за плечо все еще продолжающего что-то внушать полисмену солдата, и подпихнул его в том направлении, куда они и шли до этого происшествия. Следом за Пельменем шагнул на тротуар и Пан, отметив, что люди, как испуганная стайка воробьев, отскочили от них, давая дорогу. «Второго уложил, а все еще без войны», — подумал Пан, подстраиваясь к широкому шагу старшего сержанта.
До бара было совсем недалеко, и, открывая массивную дубовую дверь, пестрящую какими-то наклеенными разноцветными бумажками с местными надписями, Пан успел заметить, что пометавшись над телом, полисмен махнул рукой и зашагал куда-то в сторону.
— Звонить пошел своим, — пояснил Успенский, отследивший взгляд бойца. — Тут, у них, телефоны в каждом магазинчике и даже в аптеках. И всё работает…
* * *За громким, раскатисто-рычащим, иностранным названием «бар-р-р» скрывалась длинная неширокая комната, под потолком которой крутились лопасти нескольких вентиляторов. А вдоль одной стены, дальней от входа, тянулась обитая цинком стойка, отгораживающая заполненный бутылками буфет от полутора десятков массивных, но небольших столиков. Слева и справа по краям стойки возвышались высокие, неудобные даже на взгляд, табуреты, на которых громоздились любители не отходить далеко от выпивки.
За несколькими столиками, нещадно дымя, сидело с десяток посетителей, все — мужчины лет тридцати-сорока. Возле стойки выпивали еще трое, их обслуживал бармен в белой рубашке и галстуке-бабочке, какие Пан видел только в кино, а у служебного выхода толпились три девчушки в коротеньких юбочках и одинаковых, темно-синих фартучках, явные официантки.
И мужчины за столиками, и девчонки у выхода о чем-то непрерывно разговаривали между собой, то повышая, то понижая тональность незнакомых Пану слов, создавая невнятный, но постоянный шум, гасящий любые другие звуки в помещении.
— О! Мистер водка! — густым, как из бочки, голосом поприветствовал вошедших второй бармен, одетый в простую клетчатую рубашку с расстегнутым воротом.
— А тебя здесь знают? — поинтересовался Пан, подтолкнув локтем Успенского.
— Да он всех наших так зовет, — засмеялся Успенский, — мы ж сюда только ради водки и ходим…
Старший сержант помахал бармену рукой и подтолкнул товарищей к дальнему от входа столику, вокруг которого было пусто, посетители предпочитали лакать свои дозы виски поближе к дверям. Едва они расселись вокруг маленькой столешницы, как тот самый бармен, забивая уши бойцам непрерывной, непонятной речью, подошел к столу. В словах мужчины Пан улавливал только «водку», да и то с большим трудом.
Успенский, открытой ладонью показав бармену, что бы тот заткнулся, приказал Пельменю:
— Ну, давай, переводчик, проси себе чего хочешь на ужин, а нам с Паном — по паре бутербродов с лососем и маслом, этот знает, как сделать для нас, ну и, попозже, по куску мяса, стейк называется, только без всяких там гарниров и подлив, одно мясо. И на всех пару бутылок водки… Пан, ты представь, у него тут «Смирновскую» наливают, а я про нее только в книжках про царские времена читал…
Пока Пельмень выяснял у бармена местное меню, что бы заказать себе что-нибудь знакомое и кошерное, пока объяснял заказ для Успенского и Пана, размахивая при этом руками, как будто находился на трибуне и убеждал собравшуюся его послушать аудиторию в подлой сущности мирового империализма, Пан спросил старшего сержанта:
— Скажи, а чего это ты там, на улице, девчонку ту, губастенькую, отогнал? Вроде бы, проблемы у нее с матерью и братьями, может, помочь надо было?
— Ты правильный товарищ, Пан, — одобрительно кивнул Успенский. — Правильный потому, что не стал там же разбираться, и еще — потому, что не забыл. Я тебе, как мужик мужику скажу: никогда не верь проституткам. Даже когда они говорят правду — не верь. Ну, работа у них такая, на жалость разводить, особенно, если видят, что мужик с деньгами…
— Да по нам разве скажешь, что мы денежные? — удивился Пан.
— А у них тут, у всех, считай, нюх на деньги, — пояснил Успенский. — Ты еще и слова не сказал, а эти вот… уже знают, что у тебя в кармане водится. Потому-то эта мулаточка и подошла, хоть и понимала, что рискует…
— А чем она рисковала-то? — снова удивился Пан.
— Знаешь, они до сих пор считают, что скоро всех женщин мы социализируем, а проституток вообще вывезем в Сибирь, обслуживать задаром «зэка» в «гулаг»… — последние слова старший сержант выговорил с непередаваемым акцентом.
Пан засмеялся, а продолжающий разбираться с заказом бармен вздрогнул, услышав «страшные русские слова». Пельмень, не поняв, чего испугался бармен, обрадовался и даже повысил тон, требуя незамедлительного и точного исполнения своих слов.
— Пропаганда, — пожал плечами Успенский. — У нас ведь тоже иной раз такое в газетах нарисуют, хоть плачь, хоть смейся. Только мы же не так воспитаны, что бы просто на слово верить, а они тут — как дети, ей-ей…