Светлана Зорина - Сказка о спящей красавице
– Действительно, не стоит, – вмешалась в разговор Анда, о которой мы с Итаном, можно сказать, забыли. – Но закон всё равно какой-то странный. Конечно, любой может вмешаться и заступиться, когда видит, что кого-то бьют, но идти к судьям из-за проблем чужой семьи… У нас пострадавший или просто обиженный член семьи всегда мог обратиться к главе своего клана. Тот мог собрать совет старейших членов рода. Если и так вопрос не решался, собирался Большой совет – представители всех кланов этого края… Ну вот, говорю в прошедшем времени. У нас уже давно такие советы не собирались. Так мало осталось народу, семьи маленькие и все их члены держатся друг за друга…
– Хорошо, когда в обществе забыли, что такое домашнее насилие, – сказал Кимбел. – У нас в Стигмиане его как бы тоже нет. Законодательство не предусматривает наказание за него. У нас вообще нет в кодексе статьи о домашнем насилии. Так что избитых родителями детей привозят в больницу, а, подлечив, возвращают тем же родителям. И женщине некуда пойти, если над ней муж издевается. У нас, даже если женщину изнасилуют, то в большинстве случаев полиция этим вообще толком не занимается. Зато какой-нибудь козёл в мундире непременно намекнёт несчастной, что, мол, сама виновата – слишком вырез глубокий, и вообще скромнее надо себя вести, тогда никто не изнасилует. Ни для кого не секрет, что самые реакционные авторитарные режимы там, где полно патриархальных традиций и равноправие полов только на словах. Стигмиана – мир беззакония, лицемерия, нищеты и коррупции. И видя всё это, выискивать огрехи в законах благополучных государств! Вот как боится потерять место, где её прикормили. У нас ведь там издаваться и уж тем более зарабатывать литературным трудом очень трудно. Пятнадцать лет назад, в период правления Дитриха Орсо, было что-то вроде оттепели и появилось много издательств, которые уже было начали чуть ли не без цензуры работать, но длилось это недолго. К власти пришёл Валдер Полпут, и массу издательств закрыли. Из тех, что издают художественную литературу, осталось практически только одно – «Эквус». Оно имеет филиалы в разных городах – и бумажные издательства, и электронные. А также контролирует онлайн-библиотеки, где можно скачивать книги за сравнительно небольшую цену и уж за совсем символическую их читать, и эти деньги за вычетом налогов составляют авторские гонорары. Онлайн-библиотеки в Стигмиане все платные и все под контролем, так что автор, не имеющий контракта с издательской компанией «Эквус», не может издаваться никак и нигде. Ну а «Эквус», разумеется, под контролем государства, так что требует от своих авторов… лояльности. Вот Нора Кривентари и доказывает свою лояльность, выискивая блох в законах демократических стран.
– Ты уверен? Может, просто услышала о случае вроде того, с девочкой, которую два года не отдавали родителям, искренне возмутилась, и всё это выплеснулось в книгу. Знакомый писатель однажды сказал мне, что в его книгах не стоит искать грамотный анализ каких-то фактов, событий. Там скорей эмоциональная реакция на них, причём не всегда адекватная, как он потом сам понимает через некоторое время. Возможно, и у неё так же.
– Возможно.
Он не стал спорить, но, по-моему, остался при своём мнении. Какое-то время мы молчали, разомлев от полуденного зноя, забравшегося даже под густой полог из серебристой листвы. Дерево, под которым мы сидели, отдалённо напоминало средиземноморскую оливу. Я не знала, какое тут сейчас время года, но на этом дереве завязывались плоды – маленькие тёмно-зелёные шишечки, покрытые прозрачными каплями, похожими на росу. На ощупь «роса» оказалась вязкой, как смола, с очень резким, не особенно приятным запахом.
– Это потому что ты его потрогала, – сказала Анда. – Это дерево вроде нашего кустарника лимосса. Запах – то, что защищает его плоды, пока они не созрели. А спелые они очень вкусные. Насчёт этих не знаю, но пока их явно лучше не трогать.
– Значит, сейчас тут весна или начало лета? – спросил Итан. Оказывается, мы с ним подумали об одном и том же.
Анда пожала плечами.
– Не знаю. Здесь у каждого растения свой цикл. Я совсем недавно познакомилась с этим миром, и мне кажется, что тут всегда начало лета – по ощущению. А у нас в Маатлане как будто бы всегда начало осени. Там умирающий мир, хотя и выглядит цветущим, а здесь… Мир, где для каждого начинается что-то новое.
– Я хотел бы остаться здесь, – сказал Итан.
– Уверена, что никто не будет против, но… – Анда немного помолчала. – Видишь ли, новое никогда не остаётся новым и каждое начало предполагает продолжение. Нельзя оставаться на стартовой площадке.
Я вспомнила полузаросший космодром, камни, прожжённые сотнями космических двигателей. Стартовая площадка… Что стало с теми, кто покинул её много веков, а может, тысячелетий назад?
– Да, но пока это для меня начало. Возможно, я даже что-нибудь напишу. Наконец-то. Так что, если здешняя королева не объявит всеобщую воинскую повинность…
– Не объявит, – Анда произнесла это с такой убеждённостью, словно недавно обсуждала этот вопрос с Антемой. – Здешняя королева из племени воинов. Она считает, что настоящий воин – это человек с сердцем льва, и такого не надо гнать в бой силой.
– Да, – усмехнулся Кимбел. – У меня сердце не льва, а зайца.
– Скорее загнанного оленя. Отдыхай в этом царстве весны, пока твои раны не заживут. А когда эти плоды созреют, – Анда поднесла руку к зелёной шишечке, но касаться её не стала. – Когда они созреют, всё может измениться.
Примерно через час мы втроём доехали до врат в Маатлан – Анде было пора домой, после чего мы с Кимбелом вернулись в замок, где по сравнению со вчерашним днём царило относительное спокойствие. Антема сказала, что огненные существа исчезли, новых никто не видел, да и река сейчас выглядит почти как обычная река, только вода её кажется слишком уж голубой, но такое бывает, если вода очень чистая.
– Но ведь что-то же тебя тревожит, – заметила я.
– Разумеется. Всё это может повториться, причём в больших масштабах. Боюсь, как бы не обвинили вас – что, мол, явились из того проклятого мира и привели сюда огненных чудовищ, которые до сих пор были только там. Возможно, это знак… Хангар-Тану зовёт нас. Наш мир ждёт, когда мы наконец избавим его от чужаков.
– Ты выросла среди этих чужаков, Антема. Как ты там жила и каким образом вырвалась?
– Это долгая история. Поговорим позже.
Я думала, что этот день станет днём откровений, но наш с Антемой разговор, состоявшийся после ужина, оказался недолгим.
– Возможно, когда-нибудь я напишу об этом, – сказала она. – Или попрошу… ну, например, Итана Кимбела. Или хотя бы попрошу его отредактировать мои мемуары. А рассказывать… Я не могу слишком долго об этом говорить и, наверное, не смогу, пока не выгоню их оттуда и не вырву из их лап свою дочь. Только так я изгоню их из моей жизни. Они вторглись в мою жизнь и в мой мир, когда мне было десять. Убили моего лурда и взяли меня в плен. Поэтому я оказалась здесь, на Пандионе, десять, а не пятьсот лет назад. А как я оказалась в Урме, я долгое время не знала. Четыре года я жила с ощущением, что моя жизнь началась с десятилетнего возраста. Мои якобы родители, состоятельные деметы Карл и Нина Лэндис, говорили мне, что я попала в аварию и из-за черепно-мозговой травмы потеряла память. Дескать, потому мне и приходится проходить гипнотерапию. Во сне меня лечат от последствий травмы, а заодно помогают вспомнить мою предыдущую жизнь и школьную программу. Позже я поняла, что никакой черепно-мозговой травмы не было. Памяти я лишилась из-за глубокой душевной травмы – после того, как на моих глазах убили моего лурда, мою семью и многих моих друзей. Эти воспоминания были так заблокированы, что урмианские врачи не могли до них добраться и стереть их. Они хотели уничтожить их и загрузить в меня информацию о моей новой, якобы настоящей жизни. Я не знаю, планировали ли урмиане, которые вторглись на Хангар-Тану пятьсот лет назад, взять побольше пленников, но я оказалась их единственной пленницей. Им так и не удалось добраться до моих воспоминаний. Моё сознание или подсознание, защищая меня, похоронило их очень глубоко и надёжно… Урмианские психологи долго бились со мной, сканируя мой мозг, и в конце концов поняли, что разблокировать и уничтожить мою память невозможно. Физически я была очень сильна и здорова, но никто из аристеев не хотел меня удочерять. Думаю, они меня боялись. Я в любой момент могла всё вспомнить. Я даже толком не знаю, чего именно они боялись. Что я вспомню случившееся на Хангар-Тану и заговорю об этом? Как будто это нельзя было списать на болезненные фантазии ребёнка, попавшего в аварию. Меня решили отдать в семью деметов, взяв с них подписку о неразглашении информации обо мне. А официальная информация обо мне, которую во сне внушили и мне, такова: Леона Лэндис, девочка из благополучной семьи деметов, училась в школе N 5 своего нома и занималась в секции акробатики. В десять лет попала в аварию и из-за черепно-мозговой травмы потеряла память о своём прошлом, но лечение помогло ей восстановить память практически полностью. Девочка даже смогла вернуться к учёбе. То есть во сне меня обучили интерлэнгу и всему тому, что урмианские дети из семей деметов изучали в школе первой ступени – с шести до десяти лет. Дети аристеев учились в элитных школах. Туда, конечно, и дети деметов иногда попадали, но жилось им там несладко. Разумеется, меня постоянно держали под наблюдением. Родители говорили мне, что из-за травмы мне необходимо постоянно проходить курс лечения, а на самом деле в той клинике постоянно пытались добраться до моих истинных воспоминаний. Что касается ложных воспоминаний, то четыре года я считала их настоящими. Правда, меня никогда не оставляло ощущение, что я вспоминаю не свою жизнь, а чью-то. Жизнь какой-то девочки, о которой посмотрела красочное многосерийное кино. Но раз все говорили, что это кино про меня, я в это верила. Ходила в школу, в секцию акробатики… Думаю, меня в неё записали, чтобы как-то мотивировать мою невероятную физическую силу. Да и мне это помогало сохранять душевное равновесие. До того, как я приступила к занятиям в акробатической секции, я чувствовала себя, словно зверь в клетке. Физическая нагрузка была мне необходима, как солнце светолюбивому растению. Позже я поняла, что мне нужна была какая-то компенсация той жизни, которую я вела у себя на родине, хоть я её и не помнила.
