Александр Лонс - Завещатель
— А как я спасу ее? Ты знаешь, что такое поздняя стадия? Уже опустошен костный мозг, селезенка заняла всю брюшную полость, у нее уже нет ни сил, ни желания сопротивляться болезни, она не перенесет никакого лечения.
— Но есть же что-то… — неуверенно мямлю я.
— Ничего больше нет! И потом, зачем мне все это надо? Ты еще можешь мне что-то предложить? Нет! Ты даже с тем, что на тебя возложил и то справляешься еле-еле. Плохо и с трудом.
Я плюнул на все и решил высказать давно накопившиеся мысли. Мне стало уже все равно. В тот момент я просто расхотел жить.
— А тебе все это нравится, да? — зло выпалил я. — Ты смотришь нескончаемый спектакль, под названием — «Человеческая Комедия»? Неужели так трудно помочь хотя бы отдельным людям? Их что, обязательно всех прессовать? Проверять на прочность? Не верю, что тебе это действительно для чего-то нужно.
Мой темный собеседник молча ответил мне тишиной. Его молчание в тот момент было красноречивее слов.
— Ты одинок и жесток в своем одиночестве, — продолжал долбить я. — Никакие чувства не ведомы тебе, поскольку ты один. Тебе ничто и никто не нужен, только твои игрушки иногда дают тебе возможность ощутить свою значимость. Это тебе помогает существовать? Развлекает тебя? Но ты дал нам сознание, и рассудок. Мы ощущаем и осознаем себя, а твои эксперименты жестоки и отвратительны. Они чудовищны. Тебе так интереснее?
— …
— Неужели не смогу тебе больше ничего дать? — долбил я. — Спаси ее, ты это можешь. Спаси, и я пойду на все.
— На все? — неожиданно изрекла темная фигура.
— Д-а-а-а-а-а!!! — закричал я.
— Мне нужна она.
— Мы и так все твои, — тихо ответил я. Звук моего голоса не имел здесь никакого значения.
— Ты не понял. Мне нужна она. Вся, целиком.
— Как я?
— Нет, — прозвучал отклик. — Не как ты. Больше.
— Не понимаю, — я был растерян и подавлен.
— А тебе и не надо ничего понимать. Ты просто мой инструмент. Средство получения результата. Вспомни свой аквариум. Ты сажал туда улиток, чтобы они съедали ненужную зелень и остатки корма, ты запускал креветок, чтобы они убирали лишних червей, ты пользовался сачком и специальными инструментами, чтобы не лазить туда руками. Ты — мой сачок. Креветка. Или улитка.
— Я…
— Ты пойдешь к ней и выполнишь мою волю.
— И она поправится? Ты обещаешь?
— Я никому никогда и ничего не обещаю. Если она поправится, тебе станет только хуже. Ты согласен?
— Согласен, — сразу же согласился я. — Но, почему будет хуже?
— Поймешь. Ты расскажешь ей сказку.
— Какую сказку? — не понял я, — и почему именно сказку?
— Хорошую сказку. Это важно. Во время твоего рассказа в ее сознание, в ее душу, если хочешь, вместе с твоей сказкой войдет тот самый фактор, который так необходим мне сейчас. Все! Уходи, делай свое дело и не беспокой меня больше.
Только тут я, наконец, осознал, что он от меня хочет. А когда понял, то содрогнулся. И еще я понял, что никогда уже не узнаю, почему она появилась в нашем времени на целых двадцать лет раньше положенного ей срока.
* * *Утром, когда я вышел на улицу, то увидел изо рта пар. Холодно. Перешел на зимнюю форму одежды. Вместо черной джинсы, переоделся в черную кожу, а кроссовки сменил на высокие тупоносые ботинки с красными бантиками.
Кругом люди, одетые в вывороченные наизнанку дубленки и драные пальто. Они несут веский бред. Серьезно и долго. Я тоже так хочу — пристаю к ним, влезаю в их кружок, и начинаю ораторствовать. Меня не слушают. Они поворачиваются спинами ко мне и принимаются есть ярко-синее мороженное.
Выбираюсь из кружка несерьезных слушателей, отдаю им всю наличную мелочь и иду к остановке московской моноресовой дороги.
Большой Харитоньевский переулок. Дом пять. Какие-то бомжи стараются сорвать забытый и выгоревший флаг с посольства мелкой вяло развивающейся державы. Откуда-то мне известно, что президент этой страны почетный профессор Ленинградского Университета Железнодорожного Транспорта, а окончил университет имени Патриса Лумумбы. Достаю цифровой фотоаппарат и собираюсь их заснять. Тут же откуда-то выскакивает кривоногий милиционер, в кителе на голое тело и начинает орать: «Съемка запрещена! Съемка запрещена!» Прячу аппарат и быстро ухожу, провожаемый истошными воплями: «съемка запрещена! Съемка запрещена!». Останавливаюсь, поворачиваю голову назад и вижу — бомжи уже раздевают милиционера. Снимают с него китель и стаскивают брюки, сильно пиная его при этом ногами в живот.
Вхожу на станцию. Там, на платформе, никого нет. Поезда тоже нет, а вместо поезда пара бурых лошадей запряженная в разбитую телегу на литых стальных колесах. На борту телеги приклеена надпись:
«Уважаемые граждане пассажиры! Во избежание несчастных случаев, уступайте места: хулиганам, пассажирам с оружием и людям в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Соблюдайте чистоту и правила общественного порядка».
Одна из лошадей уже навалила на монорельс кучу дерьма. Мужик в телеге принимает у меня проездной, запихивает его за отворот старой драной шапки-ушанки, стегает лошадей и с диким грохотом уносится прочь. Остаюсь на платформе один. Нет, не один — кругом уже какие-то люди. Они совершенно не обращают на меня внимания, суетятся и торопятся по своим неведомым делам. Знаю, что сюда их направила медкомиссия по звонку будильника…
* * *…Проснулся я от звонка будильника своего мобильника. Обычно этот будильник у меня вообще не звонит — или не включаю его вовсе, или, если очень нужно встать пораньше, включаю, но просыпаюсь заранее. А тут он меня разбудил. Прервал сон. Сон странный, и какой-то сумасшедший. Ахинея полная. Хотя, чего тут удивляться? Во сне всегда всякие нелепицы бывают. Пора было вставать и идти в клинику…
Это раньше можно было с утра выйти из дома, вдохнуть полной грудью и пойти просто фиг знает куда. Сегодня не так. Утром, когда я уже наяву вышел на улицу, то не поверил своим глазам. За ночь распогодилось — небо стало чистым, ярко светило солнце, и вообще — стало более-менее тепло.
Выхожу из гостиницы и иду в сторону метро. Почему-то очень боюсь этой встречи. Я, как когда-то, по дороге в школу, куда не любил ходить, оттягиваю время. Но тороплюсь — мне назначено. Просто отмечаю про себя все события, все детали пути, и стараюсь не думать о том, что меня ожидает.
Всякая дорога имеет привычку заканчиваться. Около больницы стояла белая «Скорая». Из нее выходила толстая женщина в зеленом халате поверх теплой куртки. Простая консультация врача стоит здесь минимум пятьдесят долларов, а один день в больнице оценивается примерно в восемьсот долларов — почему-то вспомнилось мне…
