Дин Кунц - Город (сборник)
Если архитектура и отделка вестибюля банка привели меня в восторг, то перышко просто вогнало в транс: я словно перенесся в некий сон, где все происходящее замедляется во времени.
Я поднес руку к шее, взялся за серебряную цепочку и вытащил медальон из-под рубашки.
Люситовое сердечко, прозрачное в свете люстр, осталось нетронутым, но перышко исчезло.
И когда сердечко выскользнуло из моих пальцев и легло мне на грудь, зависшее в воздухе перышко двинулось через вестибюль.
Приглушенные голоса сменились полной тишиной, и хотя люди вокруг меня двигались, правда, как при замедленной съемке, их шаги стали совершенно беззвучными.
Я слышал только удары собственного сердца, редкие, как барабанный бой в похоронной процессии, слишком редкие, чтобы поддерживать мою жизнь.
Словно дайвер, идущий по дну, преодолевая сопротивление воды, я следовал за перышком к южной стене вестибюля.
И пусть не понимая, что происходит, я знал о приближении момента, который предчувствовал.
Я будто плыл – не шел, мои ноги едва касались пола. Мне казалось, что я должен радоваться, а не бояться, потому что каким-то образом сумел вырваться из цепких лап гравитации.
Я миновал два высоких мраморных стола, и перышко остановилось у третьего.
Принялось опускаться, я, конечно, не отрывал от него глаз и в какой-то момент увидел под столом портфель из коричневой кожи.
По-прежнему я слышал только удары моего сердца, которое теперь билось чаще.
Перышко начало подниматься, и я уже потянулся к нему, но интуитивно понял: хватать его – неправильно.
Посмотрев мимо перышка, я увидел ее, какой никогда не видел раньше: высокие каблуки, деловой костюм, строгая блузка, очки, черные волосы, собранные на затылке в пучок.
Фиона Кэссиди.
Она направлялась к одной из двустворчатых бронзовых дверей.
И смотрела не на меня, а влево.
Повернув голову, проследив за ее взглядом, я увидел его, каким никогда не видел раньше: черные кожаные туфли, темно-серый деловой костюм, белая рубашка и галстук, темно-серая шляпа с черной лентой.
Тилтон.
Мой отец.
Он направлялся к другой двери.
И он сбрил бороду.
Фиона открыла свою дверь и вышла.
Я посмотрел на портфель.
Услышал собственный голос, перекрывший удары сердца:
– Бомба.
76В Иллинойсе понедельник у миссис Нозавы не заладился. После завтрака и прогулки Тосиро Мифунэ не захотел возвращаться в дом. Нервничал, тяжело дышал, а когда она попыталась успокоить пса, его вырвало на траву.
Иногда мистер Нозава жаловался, что его жена относится к псу лучше, чем к нему, на это она отвечала – с любовью, – что он куда более самостоятельный и не такой наивный, как их ласковый лабрадор-ретривер. Теперь же она усадила Тосиро Мифунэ на заднее сиденье «Кадиллака», нисколько не тревожась из-за того, что его могло вырвать и там. Автомобиль – всего лишь автомобиль, а собака – ее четвертый ребенок.
Всегда законопослушная, на этот раз миссис Нозава постоянно нарушала скоростной режим, словно сидела за рулем «Скорой». И остановила автомобиль перед ветеринарной клиникой в визге тормозов.
Пока доктор Донован осматривал собаку и делал анализы, миссис Нозава ждала в приемной. Сидела на краешке стула, словно мать приговоренного к смертной казни, сжав кулаки, надеясь услышать известие о помиловании, подписанном губернатором, или треск электрического разряда.
Как выяснилось, Тосиро Мифунэ подхватил какую-то собачью инфекцию, ничего смертельно опасного. Доктор Донован заверил миссис Нозаву, что пес поправится после курса антибиотиков и отдыха.
Домой миссис Нозава возвращалась уже с малой скоростью, успокаивающим тоном разговаривая с собакой, лежащей на заднем сиденье. Она позвонила в химчистку и сказала, что на работу не выйдет.
Больше всего лабрадор любил лежать на диванчике у окна гостиной, откуда он мог смотреть на улицу. Устроив его там, миссис Нозава села в кресло, стоявшее рядом с книгой Джулии Чайлд, и стала читать рецепты.
Теперь, когда мистер Тамазаки из «Дейли ньюс» вернулся на работу после короткого отпуска, миссис Нозава считала необходимым рассказать ему о докторе Мейс-Маскиле, убийстве его жены Норин и предположении, что Лукас Дрэкмен мог убить женщину на радость профессора.
Она намеревалась позвонить в девять утра, но в городе, где он жил и работал, уже шел одиннадцатый час. Теперь собиралась потянуться за трубкой лишь после того, как Тосиро Мифунэ уснет. Все равно никакой спешки не было.
77Произнеся: «Бомба», – я повернулся к дальнему краю вестибюля и увидел, что довольно далеко ушел от Амалии, которая вместе с Малколмом стояла футах в сорока от меня. Оба, подняв головы, смотрели на подвешенных к потолку и мчащихся в галопе стальных лошадей.
Замедленное движение ушло, звуки вернулись, и я осознал, что сказал «бомба» очень тихо, и никто меня не услышал. Я вырвался из парализующей хватки ужаса и на этот раз закричал: «Бомба! Бомба! – и рванулся к Амалии. – Уходим! Уходим! Здесь бомба!»
На ее лице отразилось удивление, недоумение, и Малколм смотрел на меня так, будто думал, что я разыгрываю какую-то глупую шутку.
Но я уже не просто кричал – вопил: «Господи! Господи, Господи!» Мой испуг наверняка смотрелся убедительно, потому что люди закричали на разные голоса и рванули к дверям.
Даже охваченный ужасом, я думал, что всем хватит времени, чтобы выйти из банка, что Фиона Кэссиди не запрограммировала бомбу на взрыв сразу после ее и моего отца ухода, чтобы не подвергать опасности свои жизни.
Как я со временем узнал, банк не был их главной целью. Эти взрывы служили отвлекающим маневром, жестоким и кровавым, и для успеха операции требовалось, чтобы бомбы взорвались именно в тот момент, когда она и мой отец спустились бы с лестницы, ступени которой вели к дверям банка.
Я находился в двадцати футах от Амалии и Малколма, когда взорвался портфель, оставленный моим отцом. Я не знаю, что попало в Амалию: части бомбы, болты и гвозди, заложенные в нее, чтобы усилить поражающую способность, или куски мраморного стола, который бомба разнесла вдребезги. Я не знаю, почему иногда не могу заснуть, думая об этом. Чем бы это ни было, никакого значения это не имеет, не изменяет чудовищности деяния и ни в коей мере не уменьшает вины моего отца.
В последующие дни я надеялся, что он не увидел меня в банке. Не мог даже представить себе, что он заметил меня и все равно продолжил реализацию намеченного. Это предположение настолько мрачное, что, окажись оно правдой, мне оставалось бы только пожалеть о том, что я появился на свет.
Амалия выглядела удивленной – широко раскрытые глаза, губы буквой О, – когда взрыв оторвал ее от пола и бросил вперед, и я не верю, что она прожила достаточно долго, чтобы почувствовать боль. Я должен в это верить.
