Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий
– А ответ куда? Ответ куда, если что?
– Товарищ Птыцак найдёт меня, если это тот человек, – ответил Арехин, и удалился окончательно.
Товарищ Скужейкин задумался, что могут означать слова «если это тот человек», после чего развернул листок. «Монарх Поликарп, Седов, Колчак». Нелепица какая‑то. Но именно нелепица чаще привлекала внимания товарища Птыцака, нежели дела обыкновенные, и Скужейкин на всякий случай послал записку (поместив в запечатанный конверт и снабдив описанием обстоятельств, при которых она была получена) товарищу Птыцаку с нарочным: товарищ Птыцак сегодня и в самом деле находился вне Риги, в своего рода санатории. Срочностью не озаботился: всякая срочность привлекала внимание, а внимания и без того хватало. Нарочный отправился вместе с очередной группой избранных поздно вечером, и товарищ Птыцак ознакомился с посланием Арехина лишь на следующее утро.
Арехин всего этого наверное не знал, только предполагал. И потому остаток дня посвятил делам, запланированным прежде. По известному от личных знакомых адресу нашёл оружейную лавку, где ему без лишних формальностей продали совсем недорого пару карманных пистолетов «Браунинг», но не бельгийских, а эйбарского типа, и достаточное количество патронов к ним. Везти оружие из России было рискованно, на границе случались обыски, а тут что ж, тут можно. Человек имеет право защищать свою жизнь, честь и имущество, особенно если таковые у него есть. Потом в газетном киоске он купил других газет, и, вернувшись в гостиницу, два часа потратил на их изучение. Анна‑Мария тоже времени не теряла: выкупила билеты на паром, который должен был отплыть в девятнадцать тридцать по местному времени. Местного времени у них было довольно, они успели пообедать – простой здоровой пищей, более из опасения дорожных осложнений, нежели из чувства голода, затем переоделись в дорогу, и на извозчике отправились в порт. Паром был из тех, что до войны считались роскошными. Сегодня же он вообще поражал воображение: оставаясь в распоряжении шведской компании, он не претерпел ущерба от войны, и, в сравнении с демобилизованными гражданскими кораблями, выглядел чуточку провинциальным, но ухоженным и милым – как невоевавший из‑за плоскостопия кузен в присутствии окопных братцев‑страшил.
Каюты были второго класса, но как бы и первого. Или наоборот. Бывает такое и на кораблях, и в гостиницах, и на званых обедах: технические, пространственные и прочие неудобства сводят на нет преимущества в классе: там пахнет кухней, в другом месте мешает дым из‑за расположенного за стеной курительного салона, в третьем… Лица опытные не желали платить за неудобства, и потому места эти шли со значительною скидкою. Но все это было пустяком, тем более, что и длилось сутки. Вас бы, господа хорошие, в уплотнённую квартиру, тогда бы вы мигом согласились и на второй класс, и на третий, мелькнула недостойная мысль, и Арехин насторожился – не влияние ли это тех самых сил, о существовании которых предупреждал Циолковский. Но нет, вряд ли. Не стоит собственное несовершенство, если не сказать грубее, списывать на некие неосязаемые силы. К тому же, по его расчётам, записка и не могла дойти до Птыцака. И вообще, может быть, Птыцак этот – банальный казнокрад, и только.
Море оставалось спокойным всё время плавания, и следующий день они встретили в Стокгольме. Изъяны каюты, если таковы и были, никак не сказались ни на самочувствии, ни на настроении мореплавателей, и Стокгольм они осматривали с видом бодрым и довольным.
Первым делом Арехин обратился в банк, где у него был старый, ещё довоенный счёт. Денежки оказались в сохранности, и часть их он взял наличными – на расходы, вечные спутники путешествий. Во всех анкетах он, в общем‑то, правдиво писал, что родители его умерли, и сам он иных средств, кроме использования собственного труда, не имеет. Это соответствовало действительности. Отчасти. Матушка, проживая последние годы в Швейцарии и нашедшая там успокоение, собственное далеко не маленькое, напротив, скорее значительное состояние разложила по семи наинадёжнейшим швейцарским же банкам, завещав все деньги сыновьям Алексею, Александру и Борису и дочери Варваре в равных долях, но с условием – получить их они могли только через семь лет после её кончины То есть в будущем году. Отец же, хоть и умер в Воронеже, ещё прежде, до войны, решился вложить колоссальные средства в показавшиеся ему перспективными предприятия господина Форда, автомобилестроителя Северо‑Американских Соединенных Штатов. Сделал это он тайно, пойдя даже на ущерб собственной репутации: для окружающих он проиграл миллион рублей в Монте‑Карло. И здесь он разделил капитал поровну между детьми, и здесь оставил условие: Александр должен был получить степень доктора правоведения, Алексей и Борис заработать собственный капитал две тысячи фунтов, а Варвара – просто дожить до двадцать пятого года. До тех пор, пока дети не выполнят условия, с доходов по акциям заводов Форда им выплачивается рента в размере жалования российского чиновника десятого класса или лейтенанта военно‑морского флота Великобритании – на выбор. По отношению к реальной сумме наследства это был мизер, но на скромную жизнь хватало. Тем более, что и швейцарский франк, и американский доллар не только не сдали своих позиций, но потеснили и позиции чужие, то есть немецкую марку, французский франк, не говоря о покойном, но гальванизируемом рубле.
Как видно, оба родителя в отношении России иллюзий не питали.
Рассчитав таким образом свои финансовые перспективы на ближайшее время, Арехин затеял разговор с Анной‑Марией.
Её задание, в чем бы оно не заключалось, заставляло Анну‑Марию ехать на берега Женевского озера, где она должна была открыть неброское, но солидное дело: ортопедическую фирму, картографическое бюро, специализированную мастерскую по изготовлению дорогого горнолыжного инвентаря или что‑нибудь подобное. Арехин предполагал, что предприятие будет служить прикрытием для всякого рода коминтерновских дел, но деталей не спрашивал. Сам же Арехин волен был перемещаться по всему миру, путешествуя с турнира на турнир, или ведя переговоры насчёт будущих игровых сражений, а уж состоятся они, нет, дело десятое. Это не слишком вязалось с уже намеченным образом жены‑импрессарио и мужа‑гения, но тут была хитрость: первые два‑три года Анна‑Мария могла лишь присматриваться к ситуации и заводить полезные знакомства, путешествуя по столицам, курортам и просто знаменитым местам вместе с мужем.
Сейчас следовало снять на полгода домик в пригороде Стокгольма, где Арехин мог бы в спокойной обстановке изучить изменения, случившиеся в мире шахматной теории, и дать изменениям соответствующую оценку.
Домик Анна‑Мария тоже нашла много быстрее, чем ожидалось: чувствовалось, что в послевоенной Европе предложение разного рода услуг заметно опережало платёжеспособный спрос.
И в тот же вечер финский гражданин Тапио Тяхти отбыл на пароме из Стокгольма в Ригу. Занимал он каюту откровенно третьего класса, без претензий на шик, носа из каюты не высовывал, от попутчиков огородился нелюдимостью. Арехин всё больше прислушивался к собственным ощущениям. И ему казалось, что уж теперь он что‑то слышал. Некий голос, шепчущий во тьме, ничего толком не говорящий, но смущающий, раздражающий, вводящий в недоумение. Никто при посадке на паром на финского гражданина внимания не обращал: как и обещал товарищ Пролетарский, финские документы Арехина были куда надежнее любого корабля. Даже «Титаника».
Изображать глухонемого шведа или финна он не собирался. Зачем? По‑фински он знал сотню расхожих фраз, как знали их дачники Разлива и Сестрорецка, вернее, могли бы знать, будь чуть любознательнее, но нет: живя месяцами среди другого народа, они интересовались лишь ценой на масло, сливки и сметану. Он ещё в подростковые годы, годы, когда всё новое особенно привлекает, научился говорить с местными ребятами (и девочками тоже), но на эти фразы он напирать бы в случае чего не стал. Историю он придумал обыкновенную: мать‑де чухонка, отец русский, после революции он и решил, что материнские корни стали ему ближе отцовских, только и всего. Но более Арехин надеялся на лень и безразличие окружающих, и надежды эти сбылись и в этот раз. Особо маскироваться Арехин не стал: заменил лишь черные очки контактными линзами, которые приобрёл до войны у самого Августа Мюллера. Мюллер тогда подивился причуде Арехина: будь у него, Мюллера, нормальное зрение, разве стал бы он носить линзы? Ну да, свет беспокоит, понятно. Но глазам, что ни говори, контактные линзы неприятны (тут отчасти помогал раствор кокаина), да и вид огромного черного зрачка без радужки, или, если угодно, огромной черной радужки без зрачка, наводил на мысли об уродстве, если не о чертовщине. Но это если вглядываться. А кто будет вглядываться в глаза, тайно смотрящие на мир из‑под солдатской кепки? Ничего хорошего в этих глазах не разглядишь: жестокость и ненависть, порой прикрытые простой усмешкой или сочувствием. Горе тому, кто поверит этому сочувствию.
